– Отдай им эту фигурку, и они не сделают нам ничего плохого, – сказал Сесар после паузы, убийственно серьезный.
– Как ты можешь быть так в этом уверен?
В этот момент открылась дверь. С порога им улыбалась Сусана, закутавшаяся в махровый халат.
– И что это вы здесь делаете? Заговор затеваете?
Оба мужчины взглянули на нее и почти одновременно улыбнулись.
– Да я уже ухожу, – объявил Рульфо. – Спасибо, что накормили обедом.
Свет осеннего вечера почти померк, когда Рульфо вышел на улицу. Сесар был прав: отдаст он им фигурку. Он вернет им эту проклятую фигурку, раз они так этого хотят.
И сел в машину, всеми силами души желая, чтобы с первой попытки найти дорогу к дому Ракели.
Патрисио Флоренсио зажег газ и отвернул кран на полную. Но сильнее слабый голубой огонек не стал. Эдак турка с кофе еще не скоро нагреется. Чертыхнулся сквозь зубы: плита эта была ничем не лучше остальной мебели. Но, ясное дело, лучшего она и не заслуживала.
Ожидая кофе, он плеснул себе еще рома из бутылки, которую Ракель хранила специально для него на верхней полке почти пустого шкафчика. Там же находились консервы – всего несколько банок; Патрисио задумчиво посмотрел на них, а потом вдруг стал доставать одну за другой, отправляя прямиком в мусорное ведро. «Захочет есть, пусть сама у меня попросит».
Он осушил стакан и добавил еще. Здесь было холодно, как в погребе, да и воняло, не приведи господь. С сегодняшнего дня ей придется лучше убирать дом, он сам научит ее, как это делается. Он многому еще научит ее, эту венгерку.
Патрисио Флоренсио был кряжистым, невысокого роста мужчиной. Он сбрил волосы на голове, но сохранил кольцо черных волос вокруг рта: усики и бородка – такие же смоляные, как и густые брови. Из расстегнутой на груди белой рубашки торчала густая растительность, обильно покрывавшая грудь. И он потел. Потел всегда. Нельзя утверждать, что они с потом были хорошими друзьями, однако им пришлось научиться жить вместе, как каким-нибудь сиамским близнецам, имеющим общий внутренний орган на двоих. Даже в детстве он потел много, обильно. Ему самому казалось, что за ним остается полоса пота, подобная той слизи, что оставляет улитка, длиной во всю его жизнь – начиная с безрадостного детства, проведенного на улицах убогой гватемальской деревни, и до зрелости, встреченной в Европе. Его мать, его дорогая матушка, храни ее Господь в райском саду, говаривала, что потеть хорошо, потому что с потом люди худеют. Свою нежную и благонравную мать, испанку по крови, Патрисио любил так, как не любил за всю свою жизнь ни одну другую женщину. Но что и говорить, ведь его матушка была настоящей сеньорой, из тех, которых уже и не осталось, – воспитанная и чопорная, безгрешная, как статуя. Патрисио иногда снилось, что он приносит ей красные розы. Раньше ему не довелось оказать ей подобный знак внимания, а теперь было уже слишком поздно. Но он знал, что хоть и с небес, но мама все равно была ему благодарна. Среди целой толпы шлюх, наводнившей мир, достойная уважения женщина – это как клевер с четырьмя листочками, Сильвина. Мама – это да, это была настоящая женщина, не доводи меня, Сильвина! Мама – вот кто действительно заслужил розы.