— Дак что же, Прасковья, упускать такую возможность? Баня протоплена, воды там хватает, тепла тоже. Пока гостюшки дрыхнуть будут, я дело и сделаю, завтра отосплюсь. Настилать валенки ты будешь, али мне самому?

— Выстели, Гришаня, ты сам, а я к завтрему опару поставлю, хлебца испечем и себе и казакам в дорогу. Давно свеженького хлебца не ели? — ласково спросила старуха, глядя на Савелия Чуха.

— Давненько, бабуля, я уж дык и вкус забыл. А что это ты, батя, делать собираешься на ночь глядя? Уж не валенки ли валять? — повернулся он к Гришине.

— Точно, их, а ты что, знаком с этим ремеслом?

— Да как сказать, у меня батя вальщиком был. Это у него вроде забавы считалось. Однако и забава в хату копейку давала. У нас в семье шесть детей было, из них только я мужик, а остальные девки. А на них, как знаешь, земельный надел был не положен, так что цену рублю в хате знали. Коли дозволите, поглазею, как у вас валяют, поучусь.

— Да чему у нас учиться, сынок? В тайге живем, в кулак жнем, пню кланяемся, лопате молимся, — хитровато блеснул глазами дед, — коли не лень, пойдем.

— Ну так и я с вами, если не возражаете, — вскочил сотник Земсков, — никогда не видел, как валенки делают. В Хайларе о такой науке и не слыхивали. Поехали, дедуля, с нами, там морозы тоже бывают сильные, цены твоему товару не будет, с руками оторвут.

— Чего ж, сынок, ехать за семь верст киселя хлебать? У меня и здесь они не залеживаются.

Взяв мешок с шерстью, они вышли. Дождавшись, пока старуха ушла в клеть, есаул подошел к Ефиму Брюхатову:

— Иди, Сиплый, посиди с ними, послушай. Мы вот с ротмистром Бреусом сегодня уже столько интересного услышали, что я теперь ума не приложу, что делать. Может, и ты что-нибудь интересное узнаешь.

Ефим Брюхатов скорчил было недовольную мину, собираясь наотрез отказаться, но Дигаев коротко сказал:

— Надо! Потом все объясню, не теряй времени, да мотай там все на ус.

— Бог в помощь! — с радушием, на которое только был способен, пропел Брюхатов, входя в предбанник.

— Аще бы не бог, кто бы нам помог, — сердито глянув на умильную физиономию вошедшего, ответил дед Гришаня и недовольно добавил: — Тесно что-то у нас стало. Кто не работает, двигайся к стенке, по лавкам.

На столе, притулившемся возле крохотного, расположенного чуть ли не у самого потолка оконца, был расстелен широкий кусок грязного, густо-коричневого полотна, на которое дед Гришаня раскладывал шерсть, старательно ровнял ее заскорузлой мозолистой ладонью. Потом он скрутил полотно в трубку и начал катать по столу.

— Давай, дедуля, помогу, — вызвался Савелий Чух.

— Сиди, помогальщик, и до тебя очередь дойдет.

Пошаркав еще немного по столу, он подозвал Ефима Брюхатова:

— Ну-ка, милок, порастряси жир, порадей чуток.

Когда Ефим Брюхатов уже засопел от напряжения и третий раз поинтересовался у Гришани, не хватит ли, тот молча отстранил казака, развернул полотно и, критически оглядев его, завернул сбитую кошмой шерсть, отчего она стала напоминать гигантскую унту, только какую-то расхлябанную, разношенную. Потом снова поочередно катали дед с Ефимом, и Гришаня время от времени осматривал свое творение, добавляя изуродованными многолетней работой руками клочья шерсти. Затем, перевязав унтину из шерсти бечевкой, дед Гришаня мочил ее в каком-то едком растворе.