Была она явной, никудышненькой дурнушкой, судя по всему, прожившей недолгую, но бурную жизнь. Об этом свидетельствовало и правое ухо, наполовину урезанное, отчего оно казалось замшелым подгнившим пнем. И красный правый глаз. И старое, едва видное тавро, поверх которого было выжжено свежее, отчего оба они потеряли свою четкость. В придачу ко всему ноги невесты косолапили вовнутрь. Но все это не умаляло ее достоинства — возможность стать родоначальницей нового семейства. В глазах разгоревшегося страстным пламенем арабского жеребца, невесть как попавшего не только в эти глухие таежные края, но и в руки своего хозяина, она была самой желанной. Чуть повыше ее ростом, метра полтора в холке, с характерными для этой породы короткими линиями, с шелковистыми, вздымавшимися волной от легчайшего движения гладко вычесанными гривой и хвостом, он носился по площадке, егозя вокруг знающей себе цену кобылки, и от страсти с его верхней губы, несколько перекрывавшей нижнюю, срывались хлопья пены. Иногда он взгромождался на нее, но срывался, тоненько ржал и, снова догоняя, какое-то время скакал рядышком, бок о бок.

— Будь ты неладен, — бормотал дед Гришаня, — опять сорвалось. Ну, размазня иностранная.

— Давай, давай, Буян, — визгливо-резким смешком подбадривал жеребца Ефим Брюхатов, и казалось, что у него самого из уголка рта течет струйка слюны, — покажи этой замарахе, на что хайларский удалец способен.

Умерив прыть, кобыла перешла на шаг, и только тогда конь, задрожав мелкой подкожной зябью, дорвался до нее.

— Ай да мы, — не сдерживаясь, гордо стукая себя в грудь, засипел Ефим Брюхатов, — гля-кось, Савелий.

— Чего же ты, кобель вонючий, сравниваешь себя с чистым животным? — с усмешкой повернулась к нему Настасья. — Тебе с твоим атаманом только сильничать, да и то больше на пыхтенье и пар исходите, чем на дело.

— Ну, Настя, ну, баба злющая, я до тебя доберусь, я тебе косу выдеру за язык твой. Ни стыда в тебе, ни совести. Какого же ты хрена пришла глядеть такое? Стоишь рядом с мужиками да еще рассуждаешь о чем-то. Моя бы жена от позора удавилась, со стыда пунцовой бы стала, а тебе хоть бы хны, развратница.

— Шутишь, Сиплый, — понимающе улыбнулся прапорщик Магалиф, — о твоем борделе при хайларском трактире все мужики знают. А деньги за свидания, если я не забыл, твоя раскосая супруга собирает. Ты не припомнишь, вы с ней вместе или она сама таксу установила? Ей-богу, дороговато берет, особенно за тамошних туземок. А Насте не грози, я ведь не всегда под балдой бываю, иной раз, если при трезвом уме, и к ответу тебя призвать могу.

— Да ты шо, мозгляк, угрожаешь мне, али как тебя понимать?

— Помолчи хучь трошки, Сиплый, — не выдержал Савелий.

— Господа, господа, к чему ссоры, — подошел к ним ротмистр Бреус. — Сиплый ничего обидного сказать не хотел, верно, Ефим? И прапорщик, насколько я понял, никому не угрожал, это досадное недоразумение.

Ну, улыбнитесь друг другу, и снова мир! Не мешайте прекрасному зрелищу.

— Ты, ваше благородие, как судья из той сказки: прав медведь, что корову съел; права корова, что в лес зашла. Его спрашивают: «Так разве ж так судят?» А он в ответ: «И вы правы!» Видал, как бывает, язви тебя в почки? Гляжу я на тебя, ваше благородие, и думаю, ты как масло на воде, все хочешь сгладить, а отчего так?