Для валяния он затащил еще один стол в парилку. И вскоре многострадальная унта оказалась в кипящем котле, а оттуда уже — на втором столе умельца.

— Ефим! Милок, поотдохнул трошки? Подь сюда! — позвал дед Брюхатова. — Погляди, что я делать буду, а гам меня сменишь, — улыбнулся он. — Только чего же ты во всей этой сбруе маешься? — Он поддел обкуренным коричневым ногтем ватные синие штаны Сиплого. — Раздевайся догола, милок, скинь шаровары, поработаем, а потом сполоснемся от трудового пота. Что, взопрел? Это тебе не лозу рубить, раз — и готово, у нас дело сурьезное.

Подвязав фартук из обезволосенной конской кожи, дед Гришаня принялся катать вытащенный из кипятка валенок, и было непонятно, как же это он умудряется не обжечь руки.

— Савелий, навязался помогать, так тоже не сиди, тащи из сенцов водицы, не жалей ее, в реке воды много. — Дед, не останавливаясь, забыв об отдыхе, мял валенок, уплотняя, сбивая его, и наконец стало заметно, что это уже далеко не рыхлая, податливая шерсть, прилипающая к одежде легкими, невесомыми хлопьями. Скругленным, замысловато изогнутым поленом дед Гришаня выправлял носок валенка и снова мял, крутил, волочил по столу, а потом, снова опустив его в кипяток, вроде бы равнодушно поинтересовался у Ефима Брюхатова:

— Ну, как, милок, настилать валенки будешь в предбаннике или здесь со мной управляться изволишь? Мужик ты, смотрю, еще здоровый, у тебя все ладно должно получаться, ты только силы не жалей, на кой ее тебе для закордонщины беречь? Ну, наделаешь еще пару китайчат и все, язви тебя в почки. А валенками пол-Сибири одеть сможешь.

Ефим Брюхатов, уже давно понявший, какой каторжной может оказаться эта ночка, просительно посмотрел на старика:

— Ты, батя, погоди немного, я к есаулу схожу. Он ведь меня ненадолго отпустил, сказал, что я ему зачем-то в избе буду нужен. Пойду спрошу, сам понимаешь — атаман, ему перечить нельзя. — И он с непонятной робостью направился к двери, а оказавшись в предбаннике, и одеться-то толком не успел, скорее выскочил во двор.

— Ваше благородие, делать мне там нечего, — повеселевшим голосом доложил он есаулу. — Над валенками они там пыхтят. Это такая работенка, что не особенно разговоришься. Да и от колдуна злющего лучше бы подальше держаться.

— Ладно, их теперь все равно не устережешь, если захотят тайком перемолвиться, всегда найдут такую возможность. Мы и так достаточно знаем, — буркнул Дигаев и отошел к ротмистру Бреусу:

— Что вы думаете, Сан Саныч, о том, что мы с вами слышали?

— Да я, признаться, есаул, ничего особенного и не слышал, если помните, предоставил эту возможность вам.

— Опять в тень уходите? А мне расхлебывать?

— Вам это по чину и по должности — атаманом артель крепка. Хотя если хотите знать, то все пошло шиворот-навыворот с того вечера, как вы у прапорщика Настасью выиграли. Никак не уразумею, неужели вам мало баб в Хайларе было? Зачем было рушить святое солдатское братство?

— Бросьте вы эту красивую фразеологию, ротмистр. Я что же, по-вашему, лишен страстей? Или похож на заводную куклу? Ну сорвался, понимаешь, сорвался! Чего же вы в тот момент молчали? Подошли бы и по-товарищески предостерегли, коли вам так дорого это братство. Я ведь сначала понарошку к предложению этого психа, наркомана несчастного отнесся. А потом думаю, дай проверю, до какой же черты он все человеческое потерял? Да и сам натворил дел.