— Дык нашу банду, Николай Анатольевич, не сегодня завтра начнут отлавливать, как бешеных собак.

— Какую банду, Савелий, выбирай выражения! Если это банда, так и мы бандиты.

— А так оно и есть. Вы об этом и сами гутарили только что. Да вспомните-ка: убили ведь проводника среди белого дня ни за что ни про что? Как это называется, новым освободительным походом? А пока до припрятанного барахла доберемся, еще не одного человека жизни лишим. Без дуростев не обойдемся. Вы поглядели бы, как есаул на деда Гришаню зыркал, когда тот в Якутск ехать отказался. Так бы и зарубил его, но пока чего-то побаивается.

— Может быть, ты и прав, Савелий, может быть… — Сотник Земсков задумался и не торопясь принялся одеваться. — Поглядим, как дальше события будут развиваться; одно тебе скажу, что на своей земле я больше не пролью ни капельки крови. С меня хватит. А ты подумай, может быть, тебе не следует торопиться, подождем, а там вдвоем… а?

— Я же гутарил, Николай Анатольевич, в точности пока не знаю, как буду поступать. Подожду маленько. Обдумать все надо, стал быть!

Из сенец вдруг ударил резкий порыв холодного воздуха. Савелий вскочил с лавки и, широко открыв дверь, так, чтобы свет от лампы освещал подальше, выглянул.

— Никого, ветер балует, — успокоил его сотник Земсков.

Когда Земсков и Савелий Чух вернулись в избу, Дигаева там еще не было.

— А есаул где? — громко поинтересовался сотник Земсков. — Мы ему тут планшетку принесли, закружилась, видно, от пара голова, все барахло растерял.

— Чудно, — ни на кого не глядя, бросила Настасья, — за этой планшеткой уже двое бегали, и ротмистр Бреус, и сам Дигаев, а принесли вы.

— Ты ошиблась, Настасья, я хотел было сходить за ней, по свернул к лошадям, а есаул и вовсе по нужде отправился.

— И вообще, бабе в казацкие дела лезть нечего, — почему-то сердито, с вызовом, вмешался Ефим Брюхатов.

Земсков с Савелием переглянулись…

Со двора, впустив в избу густое, клочковатое облако морозного воздуха, вошел Дигаев. Насупившийся, чем-то недовольный, он прошел к плите и, выдвинув ногой табурет, присел, прислонившись спиной к теплой стенке.

— Я чего, твое благородие, спросить хотел, — издалека начал дед Гришаня, — ты мою кобылку на конюшне видел?

— Видел твоего заморыша, дед, видел. Если ты мне собираешься предложить поменять ее на нашу лошадь, то пустое дело, дураков нема.

— Погоди трошки, положим, мил человек, ругаешь ты ее зазря, животная она хоть куда, а по нашим местам и получше твоих коняг. Это же якутская, северная лесная порода. Она тебе в любой мороз без конюшни выдержит и на подножном корму чуть ли не всю зиму проживет. А что волосатая да вроде неказистая, так мне же ее не на выставку.

— Не расхваливай, дед, менять все равно не буду.

— Да кто тебе сказал, язви тебя в почки, что я менять собираюсь? Ни в жисть. Но вот подумай сам, я тебе план нарисую, расскажу, как до Якутска добраться и как там до самого того места выйти, — должен же и ты меня каким-то образом отблагодарить? Думаю, что должен, хоть что-то русское в тебе осталось!

Ты же знаешь, твое благородие, я и сам из казаков. Лошадь моя меня вполне устраивает. Но если бы ома ожеребилась хорошей полукровкой, я не был бы против. Понял? Это я тебе на благодарность такую намекаю.