Невозможность путешествовать более свободно, как она это делала до Великой Отечественной войны, печалила Нину Михайловну, но она хорошо понимала, что ничего не может с этим поделать: ни сил, ни денег для дальних поездок у нее не было. «Мне-то, конечно, в Сочи не попасть, — писала она Тихову, завершая обсуждение одной научной гипотезы, которую неплохо было бы проверить на месте, в Сочи, — теперь не дают путевок в санаторий, как НКСО, ни ж[елезно]д[орожного] проезда, а на пенсию я могу побывать не дальше Москвы, да и силы уже не те после эвакуации…»[1784].
Несмотря на убывающие силы, Субботина ни на миг не теряла интереса к жизни, к науке и даже к политическим событиям, хотя эти последние, надо сказать, тревожили Нину Михайловну. Пережив две войны (три, если считать Гражданскую), она понимала цену мира и не раз писала об этом. «Конечно, надо все силы напрягать, чтобы сохранить на Земле мир и процветание! — считала она, вполне осознавая ответственность ученых. — Как мне жаль Жолио-Кюри! Работал ученый с энтузиазмом, а его замечательное открытие атомного распада послужило для бомбы! Как он должен быть угнетен сознанием величайшей ответственности перед человечеством!»[1785]
Но, несмотря на живой и ясный ум, физические силы Субботиной постепенно убывали. «7/XI мне исполнилось 73 года, — написала она Тихову 13 ноября 1950 г. — Не могу уже зимой ездить одна по городу и особенно вечером на заседания, да еще по снегу…»[1786]. Один за другим уходили из жизни друзья и коллеги Нины Михайловны — все меньше и меньше оставалось в живых представителей ее поколения. Каждая потеря переживалась ею, но некоторые — намного, намного больше, чем другие. Так, узнав о смерти С. И. Вавилова, она написала Тихову: «Интересное время мы переживаем <…>[1787], и как больно, что дорогой Сергей Иванович ушел так рано!..» «Все налаживается, — продолжала она, — мощные механизмы, техника, наука, наша воля к труду — а сердце и тонкие сосуды мозга не подчиненные перенапряжению и ускорению непрерывной работы, рвутся… Надо и в эту сторону направить исследования, а пока беречь жизнь таких драгоценных деятелей, каким был незабвенный Сергей Ив[анович] Вавилов! Не уберегли его, как в свое время Пушкина… Маруся говорила, что Сергей Ив[анович], узнав 24.I о внезапной смерти И. Ю. Крачковского[1788], заказал венок и хотел ехать в Л[енингра]д 25-го. А в ночь на 26 оборвалась и его светлая жизнь — он сидел на кровати и что-то писал… Для руководства АН СССР выступили другие работники, но — кто повторит его творческий, оживляющий все дух? Больно мне очень… Я знала С[ергея] И[вановича] еще когда он работал у П. Н. Лебедева[1789], как знавали его и Вы? Каким надо быть поэтом, чтобы выразить в стихах такую жизнь? Так писали Некрасов, Лермонтов о Пушкине, Белинском, Добролюбове… Летом, в разговоре с Сергеем Ив[ановичем] я мысленно сравнивала его с Лапласом — по ширине деятельности и кругозора, по скромности великой, жертвующей себя души»[1790].
Любимая наука спасала Нину Михайловну от грусти потерь, монотонности повседневной жизни, все усугублявшейся физической слабости. Узнав о «выходе в отставку» Н. М. Штауде, она искренне удивлялась этому факту, и не только потому, что не понимала, как Штауде сможет прожить на пенсию в 210 рублей. Тем не менее это было далеко не главным. «Знаю по себе, — писала она Тихову, — что оторваться от Науки о Небе невозможно. Я хоть и еле „ковыляю“, а все тянусь к телескопу, и к научным библиотекам… Жить без этого в инвалидном доме — смерть заживо!» И тут же продолжала о своих планах (и куда только делась хандра?): «Жду весны, чтобы поехать подышать чистым воздухом полей и березовых подлесков… Зовут друзья в Можайск, где была в пр[ошлом] году»