Но что будет, когда они приедут? Медсестра, конечно, обо всем доложила врачам – может, и начальство успела предупредить, так что об их приезде наверняка все уже знают. Вопрос лишь в том, насколько враждебно настроены против них в больнице… и успеет ли их появление наделать там переполох.

Проклятая статейка… Если бы не она, все давно улеглось бы и никто не обратил бы внимания на ее пребывание в больнице. И вот ее появление пробудило новые страхи, будто стряслась очередная беда. К тому же репортер дал ясно понять, что радиоактивной пыли повсюду скопилось столько, что убрать ее Радиационному контролю оказалось не под силу.

Вероятно, они попытаются перекрыть им проезд в больницу. В таком случае придется пригрозить им дробовиком. Но сможет ли он спустить курок? Наверное, сможет. Барни уверял себя: если их ждет разъяренная толпа, он выстрелит без малейшего зазрения совести. И не от ненависти (она уже прошла), а ради Карен. Только бы провести ее внутрь, а потом пусть они делают с ним что хотят. Главное сейчас – чтобы ее положили в больницу.

О ребенке он тоже мало беспокоился. Однако Карен столько натерпелась, что с лихвой заслужила иметь ребенка. Она заслужила это право потому, что прошла через страдания, а вернее, благодаря терпеливому ожиданию или чему-то более глубокому, чего ему было не понять, – тому, что позволило ей создать внутри себя человеческое существо из множества разных клеток. Она сотворила – и все еще продолжала творить – новую жизнь, и теперь эта жизнь грозила вот-вот вырваться наружу из плавильного котла ее физического тела. И каким бы ни вышло это творение – совершенным или уродливым, она имела право довести начатое до конца.

Карен со слезами откинулась назад, и Барни понял – дело плохо.

Пожалуйста, Боже милостивый, безмолвно молила она, хоть бы успеть вовремя. Пожалуйста, Боже милостивый, не дай мне потерять ребенка. Обещаю, я буду любить его, каким бы он ни был. Я буду любить его и заботиться о нем… я буду хорошей матерью. Путь он только родится. Знаю, я была не очень набожной и порой даже не верила, что ты есть, но теперь все по-другому, Боже милостивый. Я верю. Верю. Только не дай мне потерять ребенка. Я буду верить в тебя всегда. Обещаю, Боже милостивый, только… только… ох-х-х! Ну за что мне такие муки, Боже? Почему же так больно?

Бедный Барни, думала она, ему, наверное, тяжко видеть, как я страдаю. Он просто не подает вида, хотя струхнул, когда у нее начались схватки. Он добрый парень. Она не держала на него зла за то, что произошло между ним и Майрой (он всегда любил и хотел Майру, но ее нет, а он есть), и понимала, что ей без него никак.

– Барни, машина!

Он резко вывернул на бордюр и ударил по тормозам, заметив, что впереди кто-то промелькнул. Он сидел, сжимая руль, словно хотел его сломать, и качаясь взад-вперед, и по лицу у него струился пот.

– Все хорошо, Барни, – прошептала Карен. – Просто беспечная ребятня. Все хорошо.

Он разжал руки. Вздохнул и бессильно откинулся назад.

– Надо бы ехать, Барни. Время поджимает.

Барни кивнул и осторожно тронулся дальше, напряженно приглядываясь к свету впереди едущих машин. Он ехал слишком медленно, и сзади ему начали сигналить. Их обогнала машина, и оттуда ему крикнули: «Проснись, придурок!» Затем еще одна, и еще… и все сигналили, пока Барни не ударил по газам.