По случаю дня собора апостолов льнотрепальня стояла. Рабочие пришли поздно, для сортировки кудели. Наконец Ивашка увидел сестру. Она стояла, притаившись, в сарайчике при амбаре и отчаянными жестами манила его к себе. Ивашка неторопливо направился в противоположную сторону, скрылся за сугробами.

Фима на четвереньках поползла к нему. Он, усевшись в снег, поджидал её.

   — Мешкаешь, а обоз вот-вот уйдёт.

Припала к его руке.

   — Придёт он. Помешкай немного.

Сумрачно махнул рукой, поднялся.

   — Где уж придёт!

Головной в последний раз обошёл обоз.

   — Готовсь!

Возчики сели на лошадей, перекрестились, тронулись в путь. Ивашка насильно потащил за собою сестру. Она отбивалась, молила:

   — Помешкай... немного ещё... он придёт.

Слова стыли на губах, казались самой ей бессмысленными и несбыточными.

Ивашка открыл полость, втолкнул Фиму в приготовленное убежище, сел на коня.

Медленно двигался по слободе обоз. У ворот стрелец пересчитал лошадей. Махнул рукой сторожу. Со скрипом раскрылись кованые ворота, пропустили обоз. Возчики свободно вздохнули, хлестнули коней.

Уже далеко за заставой они оживлённо заговорили, остановились перекусить.

   — Жив? — весело перешучивались, усаживаясь у костров, щупали головы друг у друга.

   — Был в слободе, а голова на плечах. Чудеса.

И, точно выпущенные на волю после долгого заключения, по-детски радовались зимнему холодному солнцу, кострам, залёгшему далеко к горизонту седому необъятному полю.

После пытки калёным железом Никишку оставили на время в покое. Он лежал на земле, привязанный к крыльям. Горло давил тяжёлый железный ошейник. На стене висел чертёж крыльев, а в углу были набросаны в беспорядке чучела и инструменты.

Всё это приказал снести в темницу Скуратов.

Никишка глухо выл от нестерпимой боли. На груди чёрными клочьями свисала сожжённая кожа, сгустки крови залепили нос и рот, мешали дыханию. За стеной кто-то, не передыхая, стучал заступом. Сквозь мутящееся сознание заключённый неожиданно вздрагивал, напряжённо прислушивался.

   — Для меня... яму роют, — выкрикивал он в полубреду, зябко ёжился.

Никишка не слышал, как пришёл с палачами Малюта.

   — Эй, ты, умелец!

Чуть приоткрыл глаза.

   — Я тебе милость принёс.

Наклонился к холопу, с наслаждением заглянул в глаза, вспыхнувшие надеждой.

   — Зарывать не буду живьём, а...

Малюта облизнулся, взбил бороду, переждал.

Никишка подался всем туловищем вперёд, — остро врезался в горло ошейник, утыканный мелкими, как булавочная головка, шипами.

   — ...а сожгу тебя на костре с крыльями и всем имением твоим. — И приказал палачам: — Начинай!

Угрюмый, злой, шаркающей походкой, тяжело опираясь на посох, к темнице подошёл Иоанн. Десять опричников выстроились вдоль стен сводчатого коридора. В руке у каждого горела свеча. Стрелец приоткрыл дверь, отполз подальше в угол. Малюта и палачи упали перед царём на колени.

Грозный подошёл вплотную к Никишке. Всё тело его вздрагивало и почти закрылись глаза. Вдруг он ткнул посохом в спину палача.

   — Руку!

Тот не понял, вскочил, бросился к заключённому.

   — Руку! Дьяволы! Смерды! Всех на костёр!