Уже кричал царь, захлёбываясь, бил себя в грудь кулаком, лицо покрылось желваками, задёргалось. Правый глаз закрылся, левый горел жутким звериным блеском. Клещами впились пальцы в руку Никишки. Грозный сразу стих, присмирел, голова ушла в плечи. Расслабленным голосом, точно жаловался на незаслуженную обиду, попросил Малюту:

   — Размотай тряпку на пальце у выдумщика.

Скуратов сорвал лоскут. Царь впился в перстень Темрюковны, сорвал его с пальца. Холодное спокойствие разлилось по его лицу. Молча вышел, крепко держался за руку Малюты, глазами отпустил опричников от себя.

Царица не поднималась с постели. В соседней комнате, чуя беду, перепуганно жались по углам боярышни.

Неподвижно стояли у двери стрельцы. Поодаль, у выхода на двор, дежурил Друцкой.

Иоанн направился в церковь. На паперти он выпустил руку Скуратова, скривил болезненно губы.

   — Благовести благовестом великопостным!

Притихла слобода, заслышав печальные перезвоны.

Опричники и бояре, подозрительно оглядывая друг друга, спешили в церковь.

Малюта устало дёргал верёвки, привязанные к языкам колоколов. Голова его бессильно валилась на грудь. Хотелось спать. С тяжёлым вздохом вспомнил о больном сыне, мягкая улыбка порхнула по скуластому лицу. «Четверговой свечи не запамятовать — принести», — строго подумал, ёжась от холода. Рука машинально дёргала верёвку, голова тяжелела, слипались глаза.

   — Бум. Бу-ум, — тоскливо плакал встревоженный бас, скуляще стихал где-то далеко за оврагом.

   — Бу-ум. Бу-ум. Бу-ум, — снова царапалось в промороженном воздухе.

Высоко над землёй весёлой стаей расшалившихся серых птиц неслись облака. Их причудливо распластавшиеся крылья прозрачно переливались в розовой улыбке мёртвого солнца.

В церкви стояла могильная тишина. Лишь изредка Иоанн приподнимался с колен, устремлял холодный взгляд в потолок, медленно, по слогам, произносил слова молитв. И тогда молящиеся набожно вздыхали, крестились широким крестом, били земной поклон.

Позади царя, сложив на груди ладони, как херувим на хоругви, молился Басманов.

У церковной ограды дожидался Друцкой.

Иоанн вышел из церкви, благословил народ, кивнул опричнику. Друцкой подскочил к царю.

Лёгким движением губ царь почти неслышно спросил:

   — Прослышала про Калача?

   — Мы с келарем у самой двери опочивальни притчами наводили.

   — Не пыталась подлинно всё прознать?

   — Стрельцы у двери. А сквозь дверь меня видно. Мается. Руки, поди, все искусала себе.

Грозный хищно прищурился.

   — Пускай же пыткой себя изведёт, меня дожидаючись! — И сквозь смешок произнёс: — В трапезную! Да чтобы слободе жарко стало!

До вечера пировал Иоанн. Опричники пили из огромных ковшей, от пьяных песен и плясок дрожали тяжёлые своды хором. Под конец крикливая стая шутов, по приказу царя, разделась догола, выбежала на двор. Грозный хохотал пуще всех.

   — Псов науськать на них!

Скоморохи с пронзительным визгом бросились в разные стороны, скрылись.

Царь стих, вернулся в трапезную, сам налил себе вина, медленно поднёс ковш к губам. Неожиданно резким движением выплеснул вино в лицо постельничего, Лупатова. Боярин не смел шевельнуться, только перекосил лицо в покорную, заискивающую улыбку.