. К ним приблизился Майкл Фут, кренившийся в политике влево так, что чуть не падал, и любезно приветствовал: “Приятно снова встретить вас, сэр Освальд”. Интервью “Таймс”, в котором Мосли объявил, что закончил черновую версию автобиографии^>23 объемом в 225 000 слов, подтвердило этот его двойственный статус. Мосли отстаивал веру в европейский союз как единственную возможность избавить Великобританию от финансового дефицита (тут он далек от Партии независимости). Его представляли как фигуру из прошлого, чьи великие идеи некогда привлекали внимание, но оставили только слабое воспоминание о некоем смутном зле.

“Из любимца он превратился в чудовище, – подводил итоги интервьюер, подразумевая политический путь от кандидата в премьер-министры до фашистской угрозы, – а теперь сделал маленький шажок или даже два в обратном направлении?” В 1966 году он в последний раз принял участие в выборах, на сей раз в Шордиче (опять ноги несли его в Ист-Энд). Диана признавалась Деборе, что ожидает исхода со страхом. Оказалось, что жители Ист-Энда ничего не забыли: Мосли набрал всего 1600 голосов, его политическая карьера давно завершилась, еще тридцать лет назад. “Боюсь, мой дорогой Кролик не выиграет, как ни старайся, – писала Диана. – Хоть бы он наконец и сам это понял”. Вождь перестал быть вождем.

Но Мосли никогда бы не сказал, как Дэвид Ридсдейл перед смертью: “Из меня вышла вся ярость”. Дэвид сказал эти слова жене. Между ними произошло нечто вроде примирения – они даже переписывались под конец долгой разлуки, – когда она приехала к нему в Ридсдейл-коттедж на восьмидесятилетие в марте 1958-го. Маргарет стала частью его настоящего, то есть несущественного – а на первый план вышло прошлое, то есть Сидни, Дебора и Диана, которая потом писала: “Никогда не забуду то выражение на лице Пули, когда Муля появилась у его изголовья, улыбку чистейшего счастья. Все их размолвки забыты, они оба словно вернулись на двадцать лет в прошлое, в счастливую пору до наших трагедий”. Через три дня, когда жена и дочери отбыли, Дэвид умер. Его похоронили в Свинбруке, где уже был возведен памятник Тому и где покоилась в могиле Юнити. Нэнси писала Джессике о том, как их отец, некогда гигант, полный жизни, вернулся в эту церковь в маленькой коробчонке с прахом: “Такие свертки он привозил нам из Лондона, плотная коричневая бумага, немыслимой аккуратности узлы… увы, жизнь человеческая!”

Дэвид не оставил ничего Джессике, и об этом, как ни странно, писали газеты (“Красная овца вычеркнута из завещания”). Она глубоко обидела его дурацкой попыткой пожертвовать свою долю Инч-Кеннета коммунистам. А сама вместе с мужем в 1958-м вышла из партии.

Нэнси, великодушная на свой колючий лад, уступила свою долю острова Джессике. Позднее, унаследовав кое-какие деньги со стороны Ромилли, Джессика выкупила остров целиком и отдала матери в пожизненное владение – так маленькая семейная история, которая, как многие истории в этой семье, причинила столько ненужных обид и страданий, описала полный круг и наконец исчерпалась.