Гораздо лучше Нэнси раскрывается в своей блистательной книге “Мадам де Помпадур” (1954) – Каждое слово здесь сияет той ясностью понимания, что свойственна ее зрелой прозе. Она уверенно проникает в хитросплетения истории, инстинктивно угадывая человеческие мотивации. Некоторые историки (в особенности довольно грубый Алан Дж. Тэйлор)^>20 смотрели на эту книгу сквозь призму собственного снобизма – интеллектуальной его разновидности, – отказываясь признавать, что политика вертится вокруг личностей, но уж Митфорды-то это понимали. А главное, книга стала гимном всему, во что Нэнси верила, что для нее составляло счастливую жизнь, – культуре, красоте, этикету, юмору, любви с интенсивным ухаживанием, садам Версаля. И заканчивалась она тем, как на все это, волей исторических обстоятельств, надвинулась тень.

В 1957 году Гастон Палевски получил назначение в Рим главой посольства. Нэнси дала ему телеграмму из Венеции, где проводила уже не первое лето: ОТЧАЯНИЕ ГНЕВ ПОЗДРАВЛЕНИЯ НЭНСИ^>21. Наконец-то полученный развод – угрюмое присутствие Питера Родда в ее парижской жизни было несносно, однако, вероятно, укрывало от сознания, что Палевски никогда и не подумает на ней жениться, – превратился в ненужный пустяк. Облегчение, не более того, и вместе с тем – печаль, поражение и вина. С этой минуты ей как никогда прежде понадобится воля к счастью, и Нэнси достанет на то силы воли. Но, как сказано в концовке “Мадам Помпадур” (эта фраза словно клинком разрубает страницу): “С той поры великая тоска окутала замок Версаль”.

Великая тоска окутала почти двадцатью годами ранее жизнь Дэвида Ридсдейла, и теперь он, уже не сопротивляясь, ковылял навстречу смерти, поглотившей двух его детей. Под конец 1957-го Нэнси наведалась к нему в нортумберлендский коттедж, где он жил вместе с Маргарет Райт, в эдакую ледяную келью с горючими материалами внутри. “Ненавижу эти визиты, у меня от них нервы дергаются”, – писала она Теодору Бестерману, ученому, с которым консультировалась в работе над очередной биографией, “Влюбленным Вольтером”. И опять ее настигло чувство вины: “Надо же повидаться с родными, кто уже настолько стар, что не может сам приехать ко мне”.

Незадолго до того Дэвид, возможно терзаясь мыслями об утраченном, написал несколько писем Джессике, но так и не получил прощения за свои (неизвестные ему) грехи. Зато ему удалось полностью примириться со своей обожаемой Дианой; к ней он приезжал в “храм Славы”. Он послал ей чек на крупную сумму, чтобы Диана могла купить шторы на свои гигантские окна, – поступок в духе Нэнси, доброта без навязчивости. Он подружился наконец и с “этим Мосли”, который мог быть чрезвычайно очаровательным, замечательным собеседником – иначе как бы он соблазнял малых сих? Мосли, скрывавший под вежливостью глубокое разочарование – родная страна так и не призвала его, – в 1956-м вновь нашел себе Дело. Юнионистское движение должно было регенерировать, как доктор Кто. На этот раз Мосли сосредоточился на иммигрантах из Вест-Индии, хлынувших в Британию после войны: он считал их главным фактором риска для экономики страны. “Отдайте ямайцам их страну, и пусть они предоставят нам нашу”, – раздавался глас Мосли из-за новых занавесок “храма” в Орсэ.