И для него она была чем-то новым, несхожим с крошками “Верониками, Шейлами и Брендами” (по выражению Фабриса), которые и страшились его репутации, и были им околдованы, и жадно о нем шептались над бокалом джина с лаймом. Нэнси была умной, нервной, столь же отрадно и очаровательно английской, как веджвудский чайный сервиз, но при этом держалась в стороне от светского общества, которое слишком хорошо знала, – и она уже услышала сирен, певших “Марсельезу”. Под ее глянцем скрывался живой энтузиазм. Она оставалась до странности невинной, несмотря на роман с Андре Руа. Впрочем, этот роман уже растворился в дымном военном воздухе, да и был он тонкий, изысканный. Обе стороны были очень добры друг к другу, и мысль о погубленных фаллопиевых трубах Нэнси не испортила их отношения – взрослые, а не безумноромантические. Но Палевски сбил ее с ног, и Нэнси словно вернулась в юность: при всей своей осторожности, она принялась похваляться, сообщала гостям за ужином, что провела с ним “всю ночь”, и получала наслаждение от их ужаса и восторга. Она позволяла ему заглядывать в свое сердце, словно в открытые карты, и играть по собственным правилам. Это были очень взрослые отношения, и она была к ним готова, но вихрь эмоций, который подхватил Нэнси и бросил в постель Палевски, где она переживала неведомые прежде наслаждения, оказался слишком велик и великолепен, чтобы его скрывать.
Она все еще не стала Софией из “Пирога с голубями”, способной хладнокровно сохранять контроль, но стремиться к полному удовлетворению со своим ловким и лукавым возлюбленным. Скорее она – Линда, которой необходимо “все сказать”. Не сестрам, они лишь отчасти были в курсе, хотя Питер Родд явно что-то почуял: вернувшись в Англию в 1944-м, ворвался к Хейвуду Хиллу, кипя праведным гневом. Как многие серийные прелюбодеи, он весьма расстроился, когда былая жертва вдруг обошла его в той же игре. “Он доводит Нэнси до крайности, – писал Джеймс Лиз-Милн, пообедав с этой парой в «Кларидже», – и вынуждает до нелепости тревожиться о том, как бы ему угодить. С какой стати муж налагает такие обязательства на жену?” Нэнси от природы не была склонна изменять: при всем ее митфордианском легкомыслии Нэнси имела сильное чувство вины и даже правильности. Кроме того, она боялась, что внезапно вспыхнувшее в Питере собственническое чувство уничтожит ее роман. Да и в целом непонятно было, как могут продолжаться эти отношения: Палевски вернулся во Францию, ненадолго наведался в Лондон в июне 1944-го и снова отправился освобождать родину бок о бок со своим победоносным генералом. “Да, без Полковника я грущу, – писала Нэнси Вайолетт Хаммерсли (которая сначала жалобно спрашивала: «А как же Руа?» – а затем призывала к осмотрительности), – но не думаю, что мне придется целый год дожидаться новой встречи…” Ему она написала столько писем, что он именовал их