Пытаясь утешить Джессику, Нэнси писала ей: “Муля и Пуля просто замечательные, намного лучше, чем мы поначалу опасались”. Это была неправда. Той же дочери Сидни писала, что ее муж “сильно сдал”, но и это было недоговоркой. В смерти сына она не могла найти утешения у своего мужа. Он окончательно забился в свое логово, перебрался в Ридсдейл-коттедж в Нортумберленде вместе с той злосчастной Маргарет, оставив Сидни в одиночку ухаживать за Юнити. Странный конец для пары, в чьей совместной жизни было столько чарующей красоты, особенно в мире Астхола – мире английский сказки, населенном веселым и задорным выводком детей. С 1932-го, когда Диана разрушила свой брак ради Мосли, жизнь ее родителей шла под гору, и вот падение завершилось. Но даже сейчас, когда он, вероятно, в этом нуждался, Дэвид не сумел полностью примириться с Дианой. Он настаивал на том, чтобы проводить ее до машины – манеры все еще оставались при нем, – и она мягко напомнила: “Пуля, «этот Мосли» ждет меня в автомобиле”. И с тем Дэвид ее отпустил. Разрывы между Митфордами, которые Тому удалось бы, возможно, преодолеть, останься он в живых, теперь сделались вечными и неотменными, словно Берлинская стена, которую еще предстояло возвести, – а иные из разделений окажутся более долговечными, чем стена.

И Джессика тоже отвергла протянутую отцом руку. При жизни Тома Дэвид передал ему Инч-Кеннет, но Том не составил завещания – возможно, давал судьбе знак, что намерен пройти войну и вернуться живым, – так что по шотландскому закону остров перешел его сестрам. Они все решили передать его матери до конца ее жизни. Все – за исключением Джессики, сообщившей в письме, что желает пожертвовать свою долю компартии Англии “во искупление хотя бы части того зла, что причинили члены нашей семьи, в особенности супруги Мосли и Пуля, пока заседал в палате лордов”. Очередной приступ черствости, а учитывая обстоятельства, при которых Джессике досталась ее доля Инч-Кеннета, еще и жестокий поступок – мало кто на такое решился бы. Да и глупость невероятная. Дэвид постарался объяснить поверенному Джессики, что на таком маленьком острове “будет при таких обстоятельствах неуютно” и членам семьи, и коммунистам. Да и коммунисты не желали связываться и явно считали всю эту затею безумием. Но Джессика по самой своей природе не могла дать задний ход. Ее участок земли стоил 500 фунтов, и она требовала от матери эту сумму – а лучше больше, – потому что “деньги – важное политическое оружие… и я не знаю, убедили ли тебя события последних десяти лет, как преступно было поддерживать Гитлера и политику умиротворения”. Джессика, получившая новую должность в Объединенном антифашистском комитете помощи беженцам, стояла – чистая и неистовая – на стороне праведных сил. Поведение Красной армии в Берлине служило доказательством – для того времени, – что зло таится не только внутри нацизма, но в самой человеческой природе. Однако никто не пытался доказывать это Джессике, поскольку в ту пору никто не хотел с ней разговоривать. Лишь мать продолжала писать ей письма, будто ничего не замечая, поддерживая отношения со своей “маленькой Ди”. В конце концов было решено, что жить на острове будет одна только Сидни, однако Джессика из политического принципа сохранит за собой свою долю.