— Куда! — схватил Димку за руку какой-то старик. — Им все одно не поможешь!

Софья Александровна сидела на краю дороги: видно, совсем выбилась из сил. Дочка напрасно пыталась ее поднять. Подошел офицер, и солдат стал что-то докладывать ему, часто повторяя слово «юде».

— Всё, — тихо сказал Димке старик. — Теперь всё… Она — еврейка. А фашисты страх как евреев не любят.

Димка видел, как офицер медленно расстегнул кобуру и, отпихнув Надю, выстрелил Софье Александровне в голову. Она упала.

Димка закричал, звон в его голове усилился, в глазах потемнело. Надя, словно разбуженная этим криком, кинулась на офицера и вцепилась ему в волосы. Фуражка фашиста упала на землю. Солдат безуспешно пытался оттащить женщину — она словно закостенела. Раздался еще один выстрел, и Надя, охнув, опустилась у ног своей матери… Офицер заорал на конвоиров. Те заорали на людей, колонну погнали дальше.

Старик подталкивал Димку, не давая ему остановиться. И никак не ожидал этот старик, что мальчишка, за минуту до этого вялый и полумертвый, вдруг окажется таким прытким. Шел он повесив голову, глядя под ноги, а едва поравнялись с развалинами — рванулся и нырнул в обломки стен. Не сразу спохватились фашисты, не сразу открыли огонь, а когда защелкали пули по кирпичам и железным балкам, Димка был уже далеко.

Западный район Сталинграда, расположенный за железной дорогой, был забит немецкими войсками, техникой: гитлеровцы спешили захватить город до наступления холодов и непрерывно подтягивали резервы. Солдаты и офицеры размещались в уцелевших домах, в подвалах разбитых и сгоревших зданий, в блиндажах и палатках. Прижавшись к стенам, стояли замаскированные танки, бронетранспортеры, машины и повозки, зачехленные пушки и минометы. Во дворах и на пустырях высились штабеля ящиков и мешков, накрытых брезентом и маскировочной сеткой.

Гражданскому населению запрещалось показываться на улицах с шести вечера и до шести часов утра, солдаты стреляли без предупреждения. Возвещая о «новом порядке», на каждой стене висели приказы военного командования. С немецкой аккуратностью перечислялось в них все, что не разрешалось делать гражданскому населению, за нарушение запретов одна кара — расстрел. Казалось, что все приказы состоят только из «нельзя» и «не разрешается», советскому человеку не разрешалось жить и дышать на родной земле.

…Вот уже несколько дней Димка скитался как неприкаянный: куда ни сунется — везде немцы. Наконец он набрел на какую-то щель, которую кто-то вырыл на краю выгоревшего дотла поселка. Совсем недавно здесь шумел листвой фруктовый сад, кроны яблонь и вишен радовали хозяина, сейчас от сада остались одни обгорелые пни. Деревья, срезанные снарядами, разбросаны по земле.

Закопченные печи стояли как памятники над порушенным человеческим жильем.

Сразу за садом начинался овраг, а за ним — выжженная черная земля, перепаханная железом войны.

Димке понравилось это относительно тихое место, и он решил устроить здесь свое жилище. Потрудиться пришлось немало, пока выкопал щель пошире, накрыл ее сверху кусками железа, досками — чем придется, оставив только скрытый, узкий лаз. Получилось хоть и тесновато, зато безопасно. Немцы, к счастью, сюда не заглядывали: сожженный квартал лежал в стороне от дорог и был окружен оврагами, поэтому Димка чувствовал себя пока в безопасности. Днем он отсиживался в щели, вечерами выходил в поисках еды, рыская по огородам. Иногда в пересохшей, перестоявшей ботве удавалось найти сморщенную морковь, свеклу, пожелтевший огурец или переспелый помидор. Но этого было мало, и голод изводил мальчишку. Он не давал покоя ни днем, ни ночью, мучил даже во сне. Стоило прикрыть глаза, как перед глазами вставали разные кушанья. Снились они так ясно, и запах и вкус ощущались так сильно, что Димка, проснувшись, долго глотал голодную тягучую слюну. Он ворочался, кряхтел, вдыхал запах сырой земли и плесени и пил ржавую воду из котелка, чтобы как-то обмануть желудок.