— Как это могло быть?! — Находясь в оцепенении, нойон не сразу понял смысл услышанного.

— Урусы, мой господин! Конязь Мастисляб... и ещё один... с красной тряпкой на копье. — Сотник, закрыв рот кулаком, кусал казанки, ожидая расправы.

— Тебе и твоей сотне... эта «тряпка» будет стоить жизни, Ойдуба... если не привезёшь мне её вместе с головой Мастисляба.

— О, бесстрашный! Мы слишком далеко от своих... Как бы не случилось...

— Заткнись, Сухэ! Или я прикажу отрезать тебе язык, прежде чем ты скажешь ещё хоть слово. Само Небо наблюдает за нами! Речь идёт о чести бунчука нашего тумена! Я поклялся Субэдэю, что привезу в Орду голову льва Мастисляба... Значит, так тому быть! Верно, урус? — Джэбэ по-волчьи оскалил зубы, глядя на сидевшего в седле Плоскиню. — Ты ещё переведёшь мои слова Мастислябу, прежде чем я отсеку ему голову и заверну её в красную тряпку.

Стрела решительно подошёл к коню.

— Урус-конязь ранен... Далеко не ускачет. Его кровавый след приведёт нас к нему! В стремя! Сорок мечей с Ойдубой. Ещё тридцать — с Сухэ. Остальных я поведу сам!

— Далеко ли ещё до Днепра?

— Могёть, час, а могёть, и день, ежли так будем погонять, — через силу усмехнулся Удалой вопросу сокольничего. — Ну-к, уважь, перевяжи, да потуже.

Савка слетел с седла, бросил мельком тревожный взгляд на князя. Тот был бледен, заметно ослаб. Кровь из бедра сочилась, не переставая. Иногда она текла слабо, и тогда оба надеялись, что рана закрывается. Но стоило князю сделать резкое движение или сильнее пришпорить коня, как кровь опять заливала ногу так, что намокший сафьян сыро блестел на солнце.

Сокольничий разодрал сменную рубаху, вытканную Ксенией, сделал повязку, но кровь, пусть тише, продолжала сочиться. Мстислав скакал всё медленней, и Сорока всякий раз беспокойно оборачивался, опасаясь погони.

— Держись, княже... Храни тебя Бог!

— Рано хоронишь! — Удалой, как мог, подмигнул сокольничему. — Ещё послужим земле нашей. Для того и живём с тобой, Савка... Так, нет?!

Юноша согласно кивнул, а сам со страхом осознал: Мстиславу не выдюжить такой гонки. Слабость росла на глазах. Князь с трудом удерживался в стременах, постоянно хватаясь одной рукой за руку седла. Сердце его, казалось, готово было выскочить из груди, лицо стало пепельно-серым.

«Святая Троица, спаси и помилуй! Неужли всё зря?.. Похоже, вся Тьма поднялась на дыбы супротив нас...» Пот, стекая из-под шлема, застил Сороке глаза. Он слышал, как в барабанные перепонки колотился пульс отчаянья. Савка и сам не знал, как и зачем у него слетело с языка:

— А где ж... дружина, пресветлый? Где Булава?..

Князь не ответил; он тяжело дышал, тупо уставившись на бордовые обрубки ушей своего коня, над которыми злобно звенели слепни.

— Смотри-ка, — будто не слыша вопроса слуги, он кивнул на трепещущий стяг, — канон не нарушила, цвет соблюла. Хм, даром что половчанка... Молодца, Таисья... — Душу кольнуло, как спицей, щемящее острое чувство. Мысленно он нежно прижал жену к себе и будто ощутил у груди биение её любящего сердца. — Поздно вот только... Господи... Как же я ждал его увидеть!.. Однако спас он меня всё же... вот только зачем?..