...Субэдэй был в ярости от упорства и мужества малочисленного врага. Окружённый двумя сотнями отборных гургаудов, он то и дело посылал уланов-гонцов узнать: как бьются его багатуры? Не просят ли пощады бородатые урусы? Не видать ли с Днепра свежих войск хрисанов? Нет ли другой какой угрозы? От своих вездесущих лазутчиков он знал, что Тохучар-нойон выполнил его приказ — напал на киевского конязя. Что войско того, как и дружина Мастисляба, окружило себя повозками, отстреливается и отбивается секирами и мечами. Знал старый Барс с Отгрызенной Лапой и то, что Тохучар пытается выкурить урусов из-за повозок в степь посредством огня и дыма, как пчёл из дупла... Эта идея ему пришлась по душе. Уж слишком много гибло его храбрых нукеров и багатуров от топоров и мечей упорных хрисанов.
— Как урусы? — Субэдэй метнул подозрительный взгляд на склонившегося у его Белой юрты гонца и снова уставился в клубящуюся даль.
— Стоят, о мой повелитель! Никто не просит пощады, никто не сдаётся в полон. Ай, шайтан их конязь! Где появляется он, там меркнет солнце для монголов.
— Заткни рот! Если дорожишь башкой. Ты скажешь, когда тебя спросят. Как Тынгыз? Как Мэргол?.. Ну, где твой болтливый язык, ишак?
— Тынгыз-хан бьётся, как волк, повелитель!.. Всё время впереди... Два коня убито под ним!
— Как другие тысяцкие? — Багатур похолодел взором, но впился в гонца с нескрываемым нетерпением.
— Горе, храбрейший! Мэргол убит! Насыр и Чулут-хан тоже...
— А Гаотай Железная Нога где?! Бургут?.. — с надеждой сверкнул огненным оком Субэдэй.
— Они тоже убиты! Там, у проклятых повозок урусов, господин...
— Ой-еее! — Слова улана упали на багатура, как гром. Ошеломлённый, он костенел скулами, не в силах поверить, потом придушенно крикнул в сторону реки: — Будьте вы прокляты, неправедные псы! Клянусь Огнём, я смету вас с лица земли! И проклянёте вы семя, зачавшее ваш род! Найди мне Мунх-хана и Хыргыс-Нура! Пусть они опрокинут эти чёртовы повозки! Прорвут кольцо! Подожгут кругом степь и живьём зажарят урусов! Режьте им глотки! Выжгите всех! Собакам собачья смерть! Киньте на них Бешеных и Безумных! — бросал приказы уже тысячникам Субэдэй. Облезлая коса его тряслась, прыгала по спине, седые с подпалиной волосы растрепались. Он сел на войлоки, задыхаясь, чугунно-бурый, мокрогубый; пальцы его порвали шнурок персидских чёток.
Шёл третий день осады. Небо было охвачено огнём. В нём клубились и дико метались дымы и тучи, и всею безбрежною толщей своей падали на потрясённую твердь... и казалось, что в самых основах своих рушится мироздание.
Кровь людская текла рекой. Руки немели от рубки, наливались неподъёмным свинцом; передних сменяли вторые, тех третьи... выходившие из сечи падали у бочек с водой, пили, отлёживались дозволенный срок на рогожах возле раненых и вновь шли в гремящую ужасом киповень, сменять тех, кто ещё держал меч. Но всё меньше оставалось времени испить водицы и всё меньше становилось тех, кто ещё был в строю.
Две закованные в железо повозки были вновь заарканены монголами. Но на сей раз русичи не поспели. Татарские кони, вместо плетей исколотые копьями, вырвали их из общего строя, будто выбили «ворота» в зубах.