— Где научился?

— В депо, — сказал Щепкин. — В Саратове. Это что! Самая нудная работа, которую я знаю, — клейма штамповать для шпал. Ровно блох куешь!

— Верно, — сказал Глазунов. «Кошку» доделал сам, разговаривая со Щепкиным. Кто да что?

С этого и началось просвещение Данечки Щепкина, нехитрая жизнь которого легла перед Глазуновым как на ладони. Батя, путевой обходчик, мечтал, чтобы старший стал образованным человеком, учился в гимназии. Чуть подрос Щепкин — отослал его в Саратов, где жила тетка Дани, бездетная, ей было полегче — не семь ртов в семье. Кормила, обстирывала Даню, определила в гимназию. Доучился до седьмого класса, из гимназии вышибли — не за политику, за драку с сыном именитого саратовского горожанина Леонидом Свентицким. Ленечка отправился учиться в Петербург в аэроклуб — папаша спровадил подальше от шумных городских скандалов. Щепкин пошел в железнодорожные мастерские — гнать из-под молота гривенники на жизнь. Потом война, погнали воевать за святую, неделимую. Определили в Гатчинскую авиационную школу, где уже учился Свентицкий. Свет-Ленечка не забыл, помог пробиться не в моторно-авиационный класс, а в учлеты — летать, помнил давнюю дружбу.

— Плетеный он, твой Свентицкий! — сказал тогда Глазунов. — Ну да ладно! А за что с ним бились?

— По глупости, — нехотя сказал Щепкин, потому что вспоминать о той саратовской истории не хотелось.

— А чего сейчас хмурый? — осведомился Глазунов.

Оказалось, что экс-корнет лейб-гвардии гусарского полка барон Тубеншляк, сославшись на недомогание, отказался утром лететь на разведку: немцы установили на передовой зенитные орудия, стреляли метко. И хотя была очередь не Щепкина, послали его.

И это уже не в первый раз…

— А чего ты от них ждешь? — спросил спокойно Глазунов. — Тебя сшибут, ну, еще один хам, быдло сгинет. А себя они очень даже берегут.

— Неправды много, — сказал Щепкин.

— Это точно, — согласился Глазунов. — Ты, парень, того… Зайди-ка ко мне вечерком в палатку… Потолкуем.

Вот так и началось превращение Даниила Щепкина, который словно промытыми глазами увидел впервые ясно и просто: даже здесь, на фронте, он обыкновенный батрак, только в шинели…

Через две недели молодость взяла свое. Щепкин стал поправляться.

Как-то днем, приподняв голову с набитой соломой подушки, посмеиваясь, смотрел он, как Леон, зажав нос, стонет от ненависти:

— С-скотина… Скотина ты, Данечка. Из-за тебя муку принимаю!

Свентицкий мотал кудлатой головой, блестящие, черные, как вороново крыло, волосы завивались кольцами. Из-под серой кожи остро выпирали скулы, исхудавшая шея болталась в вороте больничного байкового халата.

Предметом для раздражения Леона был рыбий жир, который приказано было пить ежедневно. Огромная бутыль стояла на подоконнике, мутно просвечивала. Жир согревало сквозь немытые стекла горячее мартовское солнце. Леон отхлебнул жир прямо из бутыли, выругался…

Мосластый, здоровенный, он и в их трудном бегстве оказался физически сильнее. Пал под Щепкиным загнанный, задохнувшийся от жажды конь — Леон заставил его ехать на своем. Вышла еда — не задумываясь, свалил свою лошадь выстрелом из парабеллума в ухо, разделал часть туши ножом; насадил на ивовый прут мясо, обуглил его на костре, заставил есть.