Щепкин отшатнулся, показалось, все это просто снится. Напоролся на удивленный, внимательный взгляд Черкизова, который успел уловить это движение.

— Погрей-ка его! — приказал солдату Черкизов. — Озяб… Еще простудится!

Солдат сбросил в колодец ведро, слышно было, как оно прогремело на цепи вниз, шлепнулось о воду. Со скрипом начал вращаться ворот.

— Встань! — приказал Черкизов.

Пленный поднялся, покачиваясь. Повернул лицо к закату. В глазах плавали оранжевые блики. Солнце садилось в синий горизонт.

Щепкин оглядел гогочущую огромную толпу, отвернулся, пошел прочь. Не выдержав, оглянулся. Солдат вытащил ведро с ледяной водой, взобравшись на сруб, сверху вылил воду на голову Силантьева. Тот стоял не шелохнувшись, обливаемый прозрачным сиянием, вода была чуть теплее, чем воздух, дымилась.

Из толпы выбрался Свентицкий. Лицо у него было белым, страдающим.

— Пошли, Даня.

Шинельные спины сбились, вскинулись штыки, Силантьева уже не было видно. Только глухой, страдальческий крик вырвался из круга: не человек, сама живая плоть кричала, терзаемая невыносимой болью.

Щепкин рванулся. Свентицкий крепко сжал его руки. Оттолкнул всем телом, почти ударил:

— Ты что? Ты что?

В хате Щепкин уткнулся всем лицом в подушку. Свентицкий сидел притихший, крутил бесчисленные папиросы, курил.

Щепкин вскочил, схватил кобуру. Свентицкий молча стиснул, выломал из руки парабеллум, швырнул на кровать:

— Дурак! Ему уже ничем не поможешь, а себя погубишь… Сиди! И потом — кто он тебе?

— Молчи!

— Брось… — Свентицкий смотрел по-необычному серьезно. — Это тебе сейчас, Данечка, нужно молчать в тряпочку. Черкизов наш не так прост. Допрашивал уже меня, кто ты, да что ты. Я-то помню, как ты еще до Франции с солдатиками в обнимку шлялся! Листовочки мне в карман совал! Не слепой! Конечно, каждый сходит с ума по-своему… Большевик ты тихий или идиот — твое дело. Только меня в это дело не путай! Я еще жить хочу! И тебе, мон шер, того желаю.

Щепкин лег.

Молчали.

Когда тьма затопила хату, света не зажгли.

Ближе к полуночи снова ввалился Черкизов, неся две бутылки хорошего коньяку. За ним денщик внес карбидный фонарь, сиявший ослепительным белым светом. Черкизов отослал его, уселся за стол.

— Вам! — пробормотал Черкизов, кивнув на бутылки. — Выиграл у интендантов! Они считали, он будет молить о жизни, я знал — не будет! Так-с… Не считайте меня мерзавцем. Спектакль был нужен для наших солдатиков. Должны знать, что их ждет! Если переметнутся! Нужно!

Он, не стесняясь, вынул из кармана френча дамскую пудреницу, раскрыл ее, подцепив на перышко дозу, поднес порошок к ноздре, глубоко вдохнул. С минуту сидел, уткнувшись лицом в стол, когда поднял голову, лицо его побледнело, глаза стекловато блестели. Он уставился на Щепкина, усмехнулся:

— Здесь нет пленных…

Подышал на перстень, протер его замшевой перчаткой.

— В октябре прошлого года, — продолжал он, пожевав губами, — в октябре. Заблудились дамочки… Питерские санитарочки… Целый отряд. С красными крестиками. Милые такие девчоночки. Пропустили их, в очередь. Доставили удовольствие целому батальону. А потом — не держим — на все четыре стороны! И что вы думаете? Ушла только одна. Остальные использовали аптечку. Кололи друг друга. Морфий. Не успели отобрать. Так и лежали, словно спали. Тихие такие девочки. Вот так-то, поручик Щепкин!