Мама моя родная! Время полдвенадцатого, свидание пропустила, с академиком не поговорила, приезжаю в общежитие и реву: «Лера, все, я падшая женщина! Вот Мартин, американец, аристократ, из Гарварда — сразу мне постель предлагал!» Она говорит: «Я же тебя предупреждала надеть новые колготки!»

И все — больше я ни с Мартином, ни с Савельевым в том году не виделась. Я уехала домой. От позора.

А дома у меня работа — не бей лежачего. Три лекции в неделю. Скучно. Прихожу к ректору нашего института, а он говорит: «Ну что? Завалила экзамены в аспирантуру?» Я говорю: «Не завалила, а перенесла на лето». Он говорит: «Я бы на месте твоего мужа ни в какую Москву тебя не пустил. Можно и у нас аспирантуру кончать». Я говорю: «Сейчас! Уж если учиться, то в Москве!» Он говорит: «Ты, конечно, выучишься там, но чему?» Я говорю: «Поеду в мае. Снова». И вот я опять приезжаю в Москву, а время — май. Ну, чем может юная женщина заниматься в мае в Москве? Я, помню, сидела в библиотеках с восьми до четырех, а потом просто шла на улицу. Я утонула в Москве. Сейчас я уже не вижу Москву такой, какой я ее тогда видела. А тогда я жила в общежитии около Новодевичьего монастыря — потрясающее место! Парк, пруд, лебеди. И я в таком состоянии — мне не нужно ни спать, ни есть. Я была неподотчетна никому. Я могла вернуться домой, могла не вернуться. И так я жила — ярко, безумно. К экзаменам готовилась, но не к Савельеву, конечно, а уже к другому академику, к Загоряеву. Который сказал, что я могу не волноваться насчет экзаменов, потому что с моими рефератами и публикациями это будет формальностью. Ну, я и закружилась в Москве! У меня была куча приключений. Домой я возвращалась в два ночи, в полчетвертого утра. Уменя была безумная любовь с одним молодым человеком весьма высокого ранга. У него на меня были серьезные планы И тут я встречаю Савельева. Он говорит: «Я прошу прощения за происшедшее. Мне очень не хочется, чтобы это повлияло на твою биографию, потому что Загоряев — это не для тебя. Это сухая философия и схоластика, а ты человек живой, острый и яркий, ты нужна детской психологии». А нужно знать Павла Савельева, чтобы понять ситуацию: он светило в детской психологии, он убеждает безумно! Филигранно! Отточенно! Не зря всем психологам советуют сначала пообщаться с ребенком — если ты обучаешься уговаривать ребенка, тебе потом взрослые кажутся просто игрушкой. Мы с ним разговаривали два часа, в какое-то кафе ушли. Он там мне в любви объяснился. Я забираю документы с кафедры Загоряева и еду в институт Савельева. А это вообще отдельная структура, там сплошные корифеи, там меньше доцента просто не бывает. Но там экзамены в июне — то есть я уже опоздала. Савельев берет меня за руку и — к Шошину, ректору его института. Шошину он говорит: «Слушай, Сашка, бывают же какие-то исключения!» Шошин отвечает: «Старик, чтобы сделать ей исключение, у нее работа должна быть по детской психологии, и эту работу должны отрецензировать как минимум три профессора. А осталась неделя до экзаменов». А Савельев ему: «Ну и что? Да мы сегодня напишем работу! Ты профессор, я профессор, вон в коридоре еще три профессора — пять подписей тебе хватит?» Шошин говорит: «Отстань, так нельзя». Но Савельева остановить невозможно, он как танк. Он берет Шошина в машину, и мы едем к министру образования. Тот говорит: «Савельев, не морочь голову!» Они, оказывается, все сокурсники и знают эту особенность Савельева — влюбляться до потери пульса. И они ему говорят: «Паша, уймись! Нельзя есть нельзя, точка!» А я почему-то безумно спокойна, я поняла, что мне влезать не надо. Тем паче что Савельев чуть не ревет: что значит нельзя? Нет! Что-то можно сделать. Министр говорит: «Знаете что? Можно договориться с ее институтом, чтобы ей сделали командировку в ваш институт. Она год будет в Москве, а потом в аспирантуру поступит. Так тебя устроит?» Савельев говорит: а как это сделать? Министр говорит: сделайте письмо, остальное приложится.