Я присел на колени перед креслом и взял Германа за руку.
— Герман…
Его рука была такой холодной, что я испугался. Вдруг старый художник обнял меня, дрожа, словно ребенок. У меня во рту пересохло. Я тоже обнял его и держал так, пока он плакал у меня на плече.
Тогда я испугался, что заключение его врачей было неутешительным, что надежда последних месяцев исчезла и Герман пытался излить свое горе. Я же задавался вопросом, где была Марина, почему не поддерживала отца в столь трудное время…
А потом старик поднял взгляд. Достаточно было посмотреть ему в глаза, чтобы все понять. Правда предстала передо мной с беспощадной отчетливостью, как суровая реальность после волшебного сна. Как холодный, отравленный кинжал, который ранил прямо в душу, без надежды на выздоровление.
— Где Марина? — спросил я почти шепотом.
Герману не удалось вымолвить ни слова. Да и не нужно было. Я понял по его глазам, кому на самом деле нужны были еженедельные визиты в больницу Сан-Пабло. Понял также, что доктор из Ла-Пас лечил не Германа. Понял и то, что радость и надежда, которыми лучился Герман по возвращении из Мадрида, совершенно не касались его собственного здоровья. Марина обманывала меня с самого начала.
— Болезнь матери… — тихо сказал Герман, — передалась моей Марине, дорогой Оскар…
Мои веки опустились, словно каменные плиты, и мир вокруг стал медленно рушиться. Герман снова обнял меня, и я расплакался как несчастный идиот в этом заброшенном зале старого особняка. Тем временем Барселону накрыла пелена дождя.
Из окон такси больница Сан-Пабло показалась мне городом, затерявшимся в тучах, с множеством заостренных башен и невообразимых куполов.
Герман переоделся в чистый костюм и теперь молча сидел рядом. У меня на коленях лежал сверток в самой яркой подарочной упаковке, которую можно было достать. Когда мы прибыли на место, лечивший Марину врач, некий Дамиан Рохас, оглядел меня сверху вниз и объяснил, как себя вести. Марину нельзя было утомлять. Нужно было показывать позитивный настрой и оптимизм. Это она нуждалась в моей поддержке, а не наоборот. Я пришел сюда не для того чтобы плакать и жалеть себя, а для того чтобы помочь Марине. Если эти правила были для меня невыполнимыми, возвращаться не стоило.
Дамиан Рохас был молодым врачом, едва закончившим обучение. Он разговаривал жестко и нетерпеливо, а со мной еще и не слишком вежливо. При других обстоятельствах я принял бы его за высокомерного кретина, но что-то в нем подсказывало, что такая манера поведения была лишь его способом выжить и как-то обособиться от своих пациентов.
Мы поднялись на четвертый этаж и пошли по бесконечно длинному коридору. Там пахло как в любой больнице — болезнью, дезинфекцией и освежителем воздуха. Как только я оказался в этом крыле здания и вдохнул этот смешанный запах, меня покинули остатки смелости. Герман вошел в палату первым. Он попросил меня подождать снаружи, чтобы заранее предупредить Марину о моем приходе. Я чувствовал, что Марина не захочет, чтобы я видел ее здесь.
— Пусть лучше я сначала поговорю с ней, Оскар…