— На Рождество ты провел неделю за пределами интерната. Могу я спросить где?
— Со своей семьей.
Преподаватель мрачно посмотрел на меня.
— Оскар, если ты собираешься и дальше меня обманывать, продолжать эту беседу нет смысла.
— Это правда, — сказал я. — Я встретил Рождество со своей семьей…
В феврале пришли солнечные дни.
Зимние лучи растопили покрывало изо льда и инея, накинутое на город. Это оказало на меня живительное воздействие, и однажды в субботу я пришел к дому Марины. На калитке решетки висела цепочка, а старый особняк, возвышавшийся над деревьями, еще никогда не казался таким одиноким. На миг мне показалось, что я выжил из ума. Неужели я все это выдумал? Обитателей этого призрачного дома, историю Кольвеника и дамы в черном, инспектора Флориана, Луиса Кларета, воскресших мертвецов — существ, которых жестокая судьба тут же истребила одного за другим… Неужели Марина и ее удивительный пляж мне только приснились?
«Мы помним только то, чего никогда не было…»
Той ночью я проснулся в холодном поту от собственного крика, не зная, где нахожусь. Мне снились туннели, где жил Кольвеник. Я никак не мог догнать Марину, а потом увидел ее, с ног до головы покрытую черными бабочками; но когда они взлетели, под ними оказалась лишь пустота. И холод. Никакого объяснения — только разрушительная тень, которая вселилась в Кольвеника. Ничего, кроме абсолютной темноты.
Когда в комнату, разбуженные моими криками, вошли Сеги и Шеф, я не сразу узнал их. Сеги проверял мой пульс, а Шеф смущенно наблюдал за нами, уверенный, что его друг окончательно свихнулся. Они не отходили от меня, пока я не заснул.
На следующий день, не видев Марину уже два месяца, я решил вернуться в особняк в Саррье. Я не успокоюсь, пока не получу объяснения.
Глава двадцать шестая
Было туманное воскресенье. Голые стволы деревьев отбрасывали скелетоподобные тени. Колокола церкви звонили в такт моим шагам. Я остановился перед оградой дома и заметил следы шин на палой листве. Неужели Герман снова катался на стареньком «Такере»? Словно вор, я перелез через ограду и прошел в сад.
В полной тишине я созерцал громаду дома, который теперь казался совсем заброшенным и необитаемым. Посреди неухоженного двора я увидел велосипед Марины, валявшийся на земле, словно раненое животное. Цепь и руль успели сильно проржаветь. Глядя на эту картину, я подумал, что нахожусь перед древними руинами, в которых нет ничего, кроме старой мебели и призрачного эха.
— Марина? — позвал я.
Ветер подхватил мое слово. Я обошел дом в поисках черного входа через кухню.
Дверь была открыта. На столе не было ничего, кроме слоя пыли. Я прошел в комнаты. Тишина. Добрался до большого зала с картинами. Мать Марины смотрела на меня со всех стен, но для меня то были глаза Марины…
Тут я услышал за спиной чей-то всхлип.
В одном из кресел, неподвижный, словно статуя, скрючился Герман. Его неподвижность нарушали только слезы, которые текли по лицу. Я никогда не видел, чтобы человек его возраста так плакал. У меня кровь застыла в жилах. Бледный и осунувшийся, он отсутствующим взглядом смотрел на портреты. Он сильно постарел с нашей последней встречи. Костюм на нем был выходной, но грязный и мятый — бог знает, сколько дней он его не снимал. И сколько дней сидел так.