— Не знаю, рассказал ли вам отец… — сказала она, понизив голос и опасливо обернувшись.

— Мария! — раздался голос доктора из глубины квартиры. — С кем ты разговариваешь?

По лицу Марии пробежала тень.

— Иду, отец, иду…

Она бросила на нас последний исполненный отчаяния взгляд и вернулась в квартиру. Обернувшись, я увидел у нее на шее маленький медальон. Мне показалось, что на нем изображена черная бабочка с раскрытыми крыльями. Но дверь закрылась, прежде чем я успел в этом убедиться.

Мы остались на лестничной площадке, откуда было слышно, как доктор в ярости кричит на дочь. Свет на лестнице погас. На секунду мне почудился запах гниющего мяса.

Он исходил откуда-то с лестницы, возможно, в темноте было мертвое животное. Потом мне показалось, что на лестнице раздались шаги. Запах исчез.

— Пойдем отсюда, — сказал я.

По дороге к дому Марины я заметил, что она украдкой за мной наблюдает.

— А ты не уедешь на Рождество к семье?

Я покачал головой, глядя на дорогу.

— Почему?

— Мои родители постоянно переезжают с места на место. Мы уже много лет не проводим Рождество вместе.

Не знаю, как это получилось, но мои слова прозвучали грубо и враждебно. Оставшуюся часть пути мы прошли молча. Я проводил Марину до ограды особняка и попрощался с ней.

Когда я шел к интернату, начался дождь. Я смотрел на ряд окон на четвертом этаже колледжа. Свет горел только в двух из них. Большинство учеников уехали на Рождество к семьям и вернуться собирались не меньше чем через три недели. Каждый год одно и то же. Интернат был совершенно пустым, и только парочка невезучих оставалась на попечении преподавателей. В прошлом и позапрошлом году было совсем плохо, но сейчас это не имело значения. По правде говоря, так было лучше. Сама мысль о том, чтобы уехать от Марины и Германа, казалась мне невыносимой. Когда я был с ними, то не чувствовал себя одиноким.

И я снова поднялся по лестнице к себе на этаж. Коридор был тихим и пустынным. Это крыло интерната было нежилым. Вероятно, здесь осталась только донья Паула, пожилая вдова, следившая за чистотой. Она жила в маленькой комнатке на третьем этаже. Этажом ниже раздавалось непрерывное бормотание ее телевизора. Миновав ряды пустых комнат, я подошел к своей спальне и открыл дверь. В небе раздался жуткий раскат грома, и здание завибрировало. Через щель в закрытых ставнях я увидел вспышку молнии. Я лег в кровать, не раздеваясь, и в темноте вслушивался в звуки грозы. Я открыл ящик прикроватной тумбочки и достал оттуда карандашный набросок, который Герман сделал в тот день на пляже. Я рассматривал его в полумраке, пока сон и усталость не взяли верх. Я заснул, прижимая его к груди, словно амулет, а когда проснулся, он исчез у меня из рук.

Я быстро открыл глаза и почувствовал холодный ветер, ударивший в лицо. Окно было открыто, и комнату заливал дождь. Оглушенный, я привстал на кровати и нащупал выключатель ночника. Бесполезно. Электричества не было. Тут я заметил, что портрет не просто выпал у меня из рук — его не было ни на кровати, ни на полу. Я в недоумении потер глаза кулаками. И почувствовал. Отчетливо и сильно. Опять этот запах разложения — в воздухе, в комнате, под собственной одеждой, как будто кто-то поместил мне под кожу полуразложившийся труп животного, пока я спал. Совершив над собой усилие, я подавил тошноту. На меня нахлынула волна паники.