Лилечка говорила, что со стыдом вспоминает и не может себе простить историю с комкором Виталием Примаковым: он был ее мужем, а она поверила в его вину и в обвинения в участии в армейской «военно-троцкистской организации», хотя прекрасно знала о реалиях того времени. Получается, что она его предала, и это мучило ее всю жизнь.
Интересно, что на моей первой фотографии Лили на «Таганке» рядом с ней стоит шведский маяковед Бенгт Янгфельд. Они очень давно были дружны. И дружба с ним подарила ей ответ на вопрос, который не давал ей покоя: почему ее не арестовали? В то время отечественным историкам путь в советские архивы был закрыт. А Янгфельду открыли эти архивы. И он увидел список очередных арестантов. Напротив фамилии Брик была надпись Джугашвили – «не будем трогать жену Маяковского», хотя Лилечка никогда женой Маяковского не была, но после этого она поняла, почему чаша сия миновала ее.
Она вела себя очень смело и еще до войны написала знаменитое письмо в Кремль по поводу судьбы наследия Маяковского, хотя ее все отговаривали, утверждали, что это опасно, рискованно. И тогда ответ прозвучал, как удар кувалдой, что, дескать, нельзя больше терпеть такое отношение к творчеству Владимира Владимировича Маяковского, недооценивать его – это почти преступление, надо его печатать.
А если вспомнить письмо-завещание Маяковского, где он пишет «Товарищ правительство, моя семья – это мама, сестры, Лиля Брик и Вероника Витольдовна Полонская…» – это очень смешно, потому что, кроме Лилии Брик, все остальное было незначительно… О Маяковском давно уже все хорошо известно, я хочу сказать о последних днях Лили Брик.
У Лилечки в спальне, где я ее снимал на фоне шкафа с ковриком, который в 1915 году подарил ей Маяковский, с правой стороны от кровати стояла низенькая табуреточка, на которую она садилась, когда готовилась ко сну, расплетала волосы, переодевалась. И в один из дней она промахнулась, села мимо табуреточки и сломала шейку бедра, а в таком возрасте это очень опасно. Не смертельно, но все равно приводит к смерти, потому что операцию делают под общим наркозом, который не все пожилые люди выдерживают. Но дело даже не в этом.
Я был у нее буквально на третий-четвертый день после перелома, не зная, что случилось. Лиля лежала в кровати, надувала шары, чтобы не было застоя в легких, наверху висела перекладина, на которой она подтягивалась. Она не собиралась сдаваться и несколько месяцев пыталась все преодолеть.
А Ирочка, мать моих детей, сказала, что да, все срастется, все зарубцуется, но человек просто физически не сможет встать, потому что за эти три-четыре месяца атрофируются все мышцы ног. И Лилечка поняла, что ей придется жить растительной жизнью (лежать, дышать, есть и больше ничего), а такая жизнь не для нее. И она сама ушла из жизни. Ее похоронами занимался Сережа Параджанов, который из всего делал хеппенинг, импровизированное художественное действо.
Лиля хотела, чтобы у нее не было никакой могилы, чтобы ее прах развеяли. Для этого надо было получить разрешение почему-то в Министерстве обороны. Этим занимался Константин Симонов, но разрешения получить не сумел. И тогда ее прах потихоньку развеяли просто на опушке леса под Звенигородом. Я это снял для истории. Там присутствовали Катаняны, Андрей Вознесенский, люди из Театра на Таганке. Лиля не хотела ни памятника, ни даже плиты. Но директор близлежащего санатория поступил очень тактично. Он приволок огромный валун, на котором аккуратно были выскоблены ее инициалы – ЛЮБ. Так было на кольце, которое ей подарил Маяковский (у него было такое же) – по внутреннему ободку получалось «люблю, люблю, люблю»…