Кстати, на операторском факультете меня считали подающим надежды, но при этом многие облегченно вздохнули, когда после ВГИКа я стал не оператором, а «обыкновенным фотографом».
Да, я мог снимать только то, во что верю или что люблю. Это было смыслом жизни, и я именно из-за этого поступал во ВГИК.
К тому же я лет с четырнадцати был в совершенно уникальном кругу. Я был знаком с Иосифом Бродским, встречал на Невском Сергея Довлатова, Виктора Соснору, Глеба Горбовского – была потрясающая, удивительная концентрация талантов.
В юные годы мне было известно о постановлении по Ахматовой и Зощенко. Но если Ахматову я знал по тем же картинам Альтмана, Модильяни и Петрова-Водкина, то встреть мы на улице Михаила Зощенко, который тогда был еще жив, или того же Евгения Шварца, мы попросту бы их не узнали. Пройди они по Невскому, никто не обратил бы внимания. Меня это страшно расстраивало. И я решил, что свое поколение сделаю узнаваемым. Меня это просто двинуло: коль скоро меня окружает такое количество людей, то надо их снимать. Я понимал, кто чего стоит, и до всяких званий народных артистов и лауреатов госпремий снимал Володарского, Катю Васильеву, Маневича, благо все это были мои друзья. Я просто не мог допустить, чтобы эти прекрасные лица канули в бездну.
В силу своего художественного образования я придумывал интерьеры и костюмы, выстраивал мизансцены. Снимая, например, Высоцкого в «Гамлете», даже делал постановочные кадры, которых нет в самом спектакле. Я придумал целую песенную сессию, когда Володя поет в рукоять меча. Потом, кстати, какое-то время звонили из редакций и говорили: «Слушай, у тебя есть фотография, где Высоцкий поет в микрофон, вот бы нам ее». А я отвечал: «Посмотрите внимательнее – он поет не в микрофон, он поет в меч». Мне было приятно, что ход себя оправдал.
Кстати, «Гамлета» мы снимали после спектакля (кто еще из фотографов мог предложить Высоцкому остаться после спектакля?). Володя не любил яркий свет от софитов, который бьет по глазам, отражается. Он предпочитал, чтобы во время действия освещение было приглушенное. И даже если снимать на трехсотую пленку, тем более у меня камера широко– или среднеформатная, с высокой светосилой объектива, требуется большая выдержка, следовательно, в течение спектакля кадры получались бы нерезкими. А я же перфекционист, мне нужно, чтобы все выходило отменно.
Поэтому с Высоцким сделано много постановочных кадров. Некоторые мизансцены Юрия Петровича Любимова я повторил буквально, а некоторые придумал сам: например, с той же рукоятью меча или где Володя стоит на решетке замка… Я хорошо помню ту съемку. Висел занавес, еще не ушли осветители, монтировщики, костюмеры, звуковики – все были нужны, и мы снимали часа полтора, даже больше, и вдруг Володя сказал: «Неудобно, поздно, ребятам же до дома добираться на метро…» Я тогда был молодой, начинающий и спорить не стал. Несколько лет спустя я поговорил бы с людьми, убедил задержаться, так как еще какие-то сцены хотел снять, но не сложилось, не случилось. С одной стороны, удивительно, что Володя об этом подумал, с другой – я испытывал настоящий восторг от того, что я его снимаю, что это получается. Я хотел передать все фактуры – стену деревянную сделал в виде креста, кованые мечи, перчатки и латы, Володин шерстяной костюм. А теперь Володя с этой фотографии стоит во дворе Театра на Таганке. Скульптор, который работал над его фигурой, сказал: «Я в жизни Высоцкого не видел, дай мне какие-нибудь фотографии». И в результате он просто вылепил образ с моего снимка. Мне это тоже очень приятно…