Я тут, правда, не прямой свидетель, и мне приходится ссылаться на чужие наблюдения, но представляется примерно такая мизансцена – Коля объявляет Жанне: «Моей будешь, и все». И добивался ее, добивался, пока наконец не победил. Атомный был человек.
Однако Губенко всегда оставался для меня загадкой, хотя мы долгие годы были с ним в очень хороших и близких отношениях. И когда он работал на Таганке, и когда ушел оттуда, передав почти все свои роли Высоцкому. А когда умер Володя и Коля вернулся на Таганку, хотя уже был министром культуры, он поднял театр и на какое-то время завязал с кинематографом, так как понимал, что он нужен театру, что должен раздать долги. Ну, так я себе это представляю…
При нем вернулись на родину Мстислав Ростропович и Юрий Петрович Любимов. И Коля многое сделал, чтобы их вернуть. Мы даже с ним вместе встречали и Ростроповича, и Юрия Петровича в Шереметьеве. И Коля был такой счастливый…
Интересен такой штрих. В кабинете Юрия Петровича Коля поставил себе маленький столик, за которым работал и на котором стоял телефон. И он не сел за стол Юрия Петрович и ничего не тронул на нем.
А Юрий Петрович заревновал, что его актеры, с которыми он прошел огонь, воду и медные трубы, были в восторге от работы с Эфросом в «Вишневом саде», считавшего их за людей, а не за какие-то маски и краски. Это была настоящая работа с режиссером, с которым было хорошо, который им что-то рассказывал, чего-то от них добивался, а не просто требовал: громче, быстрее, еще быстрее! Мало того, актеры этого не умели скрыть. Но они и не должны были скрывать. И Юрий Петрович возненавидел их, назвав предателями и сукиными детьми…
Я – фотограф
Следует сказать, что после окончания института в 1969 году я почти два года жил на птичьих правах с ужасным заячьим страхом в общежитии ВГИКа, потому что мне некуда было деться. Я прекрасно понимал, что, вернувшись в родной город, я не смогу заработать себе на жизнь, так как в Петербурге в то время было сложнее с работой, чем в Москве.
Из-за своей неустроенности я вынужден был все время работать. Тогда я даже не знал, что такое отпуск. Конечно, я был свободным художником и мог бы позволить себе так не работать. Но мне нужно было помогать семье, да и самому на что-то жить. Слава богу, ко мне хорошо относились во многих издательствах. В «Советской культуре», например, меня публиковали даже на первой полосе, хотя в то время эта газета была органом ЦК КПСС.
Я поступал во ВГИК, чтобы делать великое кино. К сожалению, к моменту моего окончания ВГИКа в отечественном кинематографе наступил период «малокартинья» и «малотемья». Тарковского, Кончаловского и Климова гнобили тогда просто безумно. Все, что Валера Тодоровский изобразил в фильме «Оттепель», загнулось. И в том кинематографе я участвовать совершенно не хотел, потому что не хотел изворачиваться, лгать, снимать Ульянова-Ленина, «Молодую гвардию» или черта в ступе. Надо было подстраиваться, подлаживаться, суетиться, что совсем не в моем характере. И я завязал с кино и стал, как про меня говорили однокурсники, «просто фотографом», поняв, что это можно делать интересно и необычно.