А народ? Ну они же коммунисты… как в том анекдоте про Анку, пулемет и патроны[30]. И такие «чудеса» шли с чрезвычайной регулярностью. Поэтому Дзержинскому жутко становилось от одной мысли, что все эти «прекрасные люди» сунуться со своим «свиным рылом» в детальное планирование всего и вся.

Если бы смогли — пожалуйста. Первым бы поддержал. Но ведь не могут. Ибо вели себя в экономике как слоны в посудной лавке.

И его опасения в целом подтвердились реальной практикой. Если в 1926 году средняя зарплата рабочего составляла 45 рублей и была по покупательной способности несколько ниже такой же средней зарплаты рабочего образца 1913 года. То в 1940 году, несмотря на номинальный рост ее до 150 рублей, из-за девальвации рубля и инфляции покупательная способность средней зарплаты рабочего снизилась втрое по сравнению с 1926 году. Про 1913 и речи не шло.

Жить, как говориться, стало легче, жить стало веселей[31]. Одна радость — люди, что жили хорошо в СССР почти поголовно были к 1940 году либо партийными функционерами, либо бандитами, ну и очень небольшая группа демонстративно лояльных ученых да инженеров[32]. Все же остальные «хлебали из одного чугунка» из-за чего чисто психологически было не так обидно и как-то успокоительно что ли. Если плохо, но не только у тебя, а у всех вокруг скопом, то это воспринимается намного спокойнее. Иной раз даже в чем-то позитивною. Особенно на контрасте катастрофы 1930-х с их насильственной коллективизация, сиречь конфискацией вполне законного имущества, репрессиями и голодом.

И это были только пара аспектов.

Сходились Михаил Васильевич с Феликсом Эдмундовичем и в других вопросах. Да и что говорить? Фрунзе в прошлой своей жизни не раз слышал о том, что если бы Дзержинский дожил до середины 1930-х, то его, без всякого сомнения расстреляли. Слишком уж нарочито он выглядел системным противником радикального левого уклона, который сначала был идеологически оформлен Троцким, а потом реализован Сталиным, пусть уже и под своим брендом.

Так что Фрунзе с Дзержинским спелись на удивление хорошо. И Михали Васильевич, глядя на своего друга и соратника, испытывал боль и тоску, понимая — это все очень ненадолго. И все негативные процессы в его организме зашли слишком далеко.

А как он будет без Феликса?

Вопрос.

И весьма неоднозначный.

Тем временем Дзержинский продолжал вещать медленно и обстоятельно все рассказывая. Про засады, в том числе выявленные и нейтрализованные. Про наблюдателей. Про саму схему заговора. Про планы заговорщиков, включая те, которые подразумевали ликвидацию почти что всего ЦК.

Он даже список озвучил с фамилиями на ликвидацию. И те, кто в него не попали, оказались в очень неловкой ситуации.

Переждал волну негодования и криков.

Продолжил…

Тем временем журналисты строчили в своих блокнотах. А иностранные наблюдатели, приглашенные на это мероприятие, обменивались записками и перешептывались.

С доказательной базой Дзержинский предлагал ознакомиться любому желающему из ЦК. Но в его присутствии. Чтобы нечаянно ничего не пропало или не испортилось. Причем пригласил он таких людей в самом начале. Несколько человек вызвались, включая Сталина, и подойдя к трибуне взяли предоставленные им папки. Сели рядом и начали читать. Все прочитать они не успели, но, к моменту завершения выступления Феликс Эдмундович вновь обратился к ним. И те встав подтвердили, что в том объеме, в котором они сумели ознакомиться с материалами — все верно.