За невесёлыми размышлениями Тимаев сам не заметил, как дошёл до своей квартиры. На крыльце возвышалась знакомая фигура казака.

– Добрый вечер, ваше благородие!

– Здравствуй, Волынин. Всё ли благополучно? Наташа дома?

– Всё ладом, барышня дома, Васёнка у них.

– Что ещё за Васёнка? – удивился Тимаев, поднимаясь на крыльцо.

– Да как же? Васёнка из лазарету-то… убогая!

– Позволь, что же она здесь делает? – Тимаев остановился. – Кто разрешил? Она ведь в кандалах?

– Да с чего же ей в кандалах, коли – убогая? – на веснушчатом, усатом лице Волынина было искреннее недоумение. – Она часто до барышни ходит, всё смеются вместе… Барышня сами распорядились пущать завсегда!

Недовольно пожав плечами, Тимаев вошёл в сени, сбросил пальто на руки прислуге и зашагал к комнате дочери, из которой доносился незнакомый весёлый голос:

– Ну вот, а почечуй-то, барышня, вовсе не этим лечится! С виду-то одно и то ж снадобье – таково зелёное, тягучее, будто мёд, пахнет дёгтем… а вовсе другое! Да ещё в рот его взять нельзя, потому на вкус – как шти протухлые! А Петров-четвертый горшок-то у Устиньи и спроворь, потому что мужики ему навыдумывали, будто это снадобье в делах с девками куда как хорошо…

«Право, Наташа с ума сошла! Пускать в дом каторжанку, разговаривать с ней! Что за идеи ей вбили в голову в институте! А ведь было образцовое заведение для девиц!» – сердито думал Тимаев, ускоряя шаг. – «Надо, однако, принимать меры! Всё эти бессмысленные книги, которыми забита комната… но кто же мог подумать, что в институте её приучат к этому! Нет-с, пора пресекать! Лучше поздно, чем никогда! Ей ещё идти замуж, а с этакими привычками…» Тимаев подошёл к комнате дочери, шагнул на порог – и замер.

На подоконнике, в грубой каторжанской рубашке и вылинявшей юбке с обтрёпанным подолом сидело и смеялось на весь дом самое восхитительное существо, которое статскому советнику Тимаеву доводилось видеть в жизни. Девушке было не больше двадцати лет. Блестела ровная, влажная подкова зубов красавицы. Полураспустившаяся коса осыпала плечо «убогой» тяжёлыми, каштановыми, блестящими в солнечном свете прядями. Из-под густой черноты ресниц светились неправдоподобно огромные, синие глазищи. Нежный абрис загорелого лица, ровная кожа, идеальной формы плечи и грудь, которых не скрыть было даже грубой рубахой… По спине статского советника мгновенно побежали мурашки, во рту стало сухо. Он даже не сразу заметил собственную дочь, раскладывающую на столе ворох лесных цветов.

«Боже мой…Из лазарета? Убогая?! Вот эта Афродита?!. Право, все с ума посходили… Но как же, ей-богу, хороша… И молода совсем! Ну и ягодка… Ведь эта каторжанка даже Лидусю затмевает! Да как же я мог её не видеть до сих пор?! Иверзнев, подлец, прятал!» – убеждённо подумал Тимаев. – «Наплёл с три короба насчёт того, что живёт со своей Устиньей, а сам… Да кто посмотрит на эту дуру-фельдшерицу, когда рядом – такая… Мерзавцы, ещё и убогой её называют!»

Колоссальным усилием воли Тимаев вернул себя на землю.

– Кхм-м… Наташа!

Смех смолк, как отрубленный топором. Обе девушки вскочили. Василиса уронила деревянную ступку, и та, гремя, покатилась в угол. В комнате повисла тишина.