– Да ты, Прокоп Матвеич, поэт!

– … а вы нешто это разумеете? – не слушая, гнул своё Силин. Его лоб перерезала упрямая морщина, голос звучал сердито и страстно. – Ты поглянь, кругом баре уж какой год с мужиками за землю стражаются – а сами эту свою землю даже вспахать не трудятся! Пущай без дела лежит, пущай бурьяном зарастает – всё равно, лишь бы мужику не отдать! Иному милей удавиться, чем землёй поделиться! Так и будет, ровно кобель на сене, – ни себе, ни мужику! Два стоящих хозяина на весь уезд – Браницкий да Комолев, а прочие?!.

– Постой, Прокоп Матвеич, неужели я…

– Про тебя речи нет! Ты с дураками нашими по чести обошёлся… слава богу ещё, что тебя господа-то не зарезали за это! Только сам суди: остались у тебя двести десятин здесь и семьдесят – в Рассохине. И что тебе с них? Земля у нас худая, навозу у тебя мало, рожь то родит, то нет…

– Ну… лучше ведь, чем вовсе ничего! – растерялся Закатов. – К тому же, других расчётов быть не может. Кроме этих несчастных десятин, у меня всё равно ничего больше нет, и…

– Покупай жеребца, Никита Владимирыч. – решительно, почти жёстко велел Силин. – Покупай жеребца, да кобылу ему приищи – вот тебе и завод пошёл. В лошадях ты куда больше, чем в земле, смыслишь! Через пяток годов жеребчики подрастут, опять на племя пустишь… Да ведь и овёс у нас много лучше, чем рожь, родится! Стало быть – с кормом недостачи не будет! Покупай, барин! Не забава это, а дело стоящее! Вовремя тебе Яшка подвернулся!

– Ты знаешь этого цыгана? А я впервые вижу! Он же не из Степановых…

– Так ведь вчера они пришли, на горке возле реки встали! Не табор, а всего одна телега – на свадьбу, вишь, едут! И коня этого он, знамо дело, упёр, вот и торопится с рук сбыть задёшево…А баба евонная с полудня у моей Мотри сидит да гадает! И так ловко! Сразу сказала, что у меня двое сынов в Сибири, и по именам их назвала, и всё, что они в письмах писали, слово в слово повторила, и ещё столько от себя добавила, что Мотря ей чуть не всю камору вынесла – и хлеб, и сало, и яички… – Силин вздохнул, на миг задумавшись о чём-то. Затем усмехнулся, – А коня, барин, покупай! Такой раз однова в жизни бывает! Считай, что судьба тебе выпала! А за землю я тебе хоть разом выплачу! Она тогда у меня этой осенью под озимь пойдёт, чего ей впустую сохнуть?

– Ну, что ж… Коли так… – Никита в последни й раз отчаянно задумался, соображая – не делает ли очередной непоправимой глупости? Но в это время вороной жеребец тихо и жалобно заржал, почти попросил о чём-то, ткнувшись в плечо Закатову тёплым носом… и сердце снова рухнуло в пятки. И рассуждать здраво Никита больше не мог.

– Тогда по рукам, Прокоп Матвеевич! Платишь деньги Яшке, и завтра едем с тобой в уезд оформлять бумаги на землю.

Силин улыбнулся, махнул цыгану – и протянул Никите руку.

Пока ходили за деньгами, пока Силин лазил в свой неведомый никому тайник, выставив перед этим всю семью на двор, пока зарёванная Силиха, трубно сморкаясь, взахлёб рассказывала Никите о том, чего нагадала ей цыганка про Ефимку и Антипку («И ни словечком, барин, не сбрехала, вот тебе крест истинный! Как будто там вместе с ними все три года жила и хлеб жевала! Бывают же ворожейки!»), пока били с цыганом по рукам, передавали деньги из полы в полу, – наступил вечер. Растрёпанные тучки, то там, то сям окропив луга дождём, торопливо убрались за лес, и небо открылось влажное, сиренево-чистое, с ясной, золотой полоской на закате.