– Ну что, Василь Петрович? Вовсе пропали мы?

– Никто не пропал. – охрипшим голосом объявил инженер. – Кольцо только что нашлось. Я уже был с ним у Тимаева, бросил прямо ему в… на стол. Чёрт, Устя Даниловна, прости… я тебе грязи тут сапожищами нанёс…

Короткая тишина – и взрыв облегчённых, радостных голосов. Заговорили, перебивая друг друга, все разом:

– Богородица пречистая! Да как же?.. Само взяло и нашлось?! Вот спасибо-то, Василь Петрович, благодетель вы наш!

– Так Ефимку в покое теперь, что ль, оставят?

– Ну, говорил же я, Устя Даниловна!

– Чтоб им, чертям, второго пришествия не дождаться… Лишь бы человека растянуть, а за что, почему… Одно слово – начальство!

Из-за занавески выбежала Меланья, и они с Устиньей, обнявшись, расплакались. Усмехался щербатой щелью рта невозмутимый, как всегда, Кострома. Иверзнев от волнения обжёгся папиросой, уронил окурок на пол и, сев на подоконник, неловко тушил искры подошвой сапога. Антип, подавшись к брату, что-то торопливо шептал. Василиса по-прежнему держала его за руку.

Лазарев ушёл в сени снять сапоги. Вернулся босиком и сразу же подсел к Ефиму. С горечью сказал:

– Ефим, прости, ради бога, за всю эту мерзость. Крепко тебе досталось?

– Бывало и хужей, Василь Петрович. – мрачно ответил тот, отворачиваясь. Его плечи вдруг дрогнули – раз, другой, третий.

– Ефим?!. – испугался Лазарев. Устинья тихо ахнула. Недоверчиво сощурился Антип. Даже Иверзнев в полном изумлении поднялся с подоконника. Но тут Ефим повернул лохматую голову, и в полутьме ярко блеснули зубы.

– Тьфу… – с облегчением сплюнул Антип. – Да погляньте вы на него, крещёные! Отодрали как сидорову козу – а он ржёт! Ну чего ты скалишься-то, печенежина?!

– А нешто плакать?! – уже в голос расхохотался, морщась от боли, Ефим. – Антипка, ты смекни – ведь первый раз в жизни ни за что выпороли! Вспомни, ещё на селе-то… Недели ведь не было, чтобы тятька вожжами шкуру не спустил! Так хоть за дело драл, пошли ему бог здоровья! А тут – ну просто курям на смех, да и только!

– Какая гадость! – отрывисто сказал Иверзнев, зажигая от свечи новую папиросу и тут же в сердцах бросая её на пол. – Честное слово, я этого Тимаева пристрелю!

– Тож в кандалы захотелось, Михайла Николаевич? – участливо поинтересовался Ефим. – Сердце попусту-то не волнуйте… Начальство есть начальство. Должность ихняя такая – над людьми галиться. Вы лучше скажите – на кой ляд вы барышню-то сюда притащили? Им же на мою спину драную смотреть вовсе невместно… Вы погляньте – может, они там за печкой давно в оммороке валяются?..

В комнате вновь воцарилась мёртвая тишина. Изменился в лице даже Кострома. Глаза Устиньи и Меланьи сделались круглыми от ужаса. Лазарев чуть слышно произнёс непечатное слово. Иверзнев, похолодев, обернулся к печи. Там, в тёмном углу сидела Наташа Тимаева, о которой все позабыли. Увидев обращённые к ней взгляды, она неловко поднялась. В прыгающем свете свечи было видно, как по её щекам ползут слёзы.

Первым опомнился Михаил:

– Наталья Владимировна… Что вы тут делаете?! Я думал, вы давно ушли! Я немедленно провожу вас домой! Уже темно, ваш папенька, вероятно, с ума сходит… и вам тут совершенно незачем находиться!