— Почему никаких? Давай раскинем мозгами. Что нам известно о ней? Что мы можем сказать наверняка? Во-первых, хотя бы то, что у нее есть ребенок…

— Какой ребенок?

— Наверное, маленький. Года полтора-два. Тут же все написано!

Он разложил на тумбочке Иванкино письмо, стал считать ее злополучные «это». Раз, два, три… Семь, А теперь мне предлагалось вспомнить ГУМ. Она рассматривала свитера. Какие? Детские.

— У нее нет ребенка!

— Есть, — сказал папа. — Приготовься к тому, что есть. А тебя что, так уж сильно это смущает?

— Да ничего меня не смущает. Даже хорошо. То еще, рожай его, а тут уже готовый.

— Так в чем же дело?

— Ни в чем. Просто надо как-то переваривать, освоиться…

— Освоишься. — Папа помолчал. — Уж в чем, в чем, а в этом я тебе помогу. — И опять помолчал. — Имею опыт.

В том, как он говорил, в самом тоне меня что-то вдруг резануло.

— Какой опыт?

Папа не ответил.

— Какой опыт, я тебя спрашиваю!

— Н-да… — Он вынул из пачки папиросу и долго разминал ее, обсыпая себя табаком. — Понимаешь ли, какая история… Мне нужно с тобой серьезно поговорить. — Чиркнул спичкой, сделал несколько глубоких затяжек. — Надеюсь, тебе не нужно объяснять, как я к тебе отношусь? Последний период, конечно, в расчет не берем…

— Ну!

— Н-да… Вот Костя… — И опять несколько нервных затяжек. — Как ты думаешь, чей он сын?

Вот оно что! Господи, сколько новостей а один день. Сейчас окажется, что Костя мой сводный брат. Не может быть! Хотя… У меня в голове пронеслись все папины пьяные монологи, обращенные к стенке: секреты Нюры-домработницы, какой-то «он», мамина надорванная фотография.

— Чей сын? — сказал я, просто чтобы оттянуть время. — Что значит — чей? Ну, допустим, сын земли. Или неба…

— А ты?

— Что — я?

— Помнишь, я тебе как-то рассказывал про нашу благовещенскую домработницу, про твою няньку?

— Помню… Если это можно назвать рассказом.

— Неважно. Считай, что это тоже был бред… Так вот, как теперь я понимаю, она знала. Тогда уже знала все.

— Что? Что она знала, век бы ее не видать? И что ты жуешь меня, ходишь по мне кругами? Хочешь что-то сказать, говори прямо. Я не твой сын, да?

— Да. Скорей всего, что так…

— А… А чей?..

— Понимаешь ли, это началось еще до Благовещенска… Только ты лежи. Лежи и успокойся.

Он говорил долго, путано. Какой-то у мамы возник роман. Потом кончился. Папа был убежден, что кончился. Но сейчас по каким-то вещам выходит, что все это продолжалось и потом. Все время. Всю жизнь. Конечно, ей надо было лечиться. Но врачи были и там, в Благовещенске. Частые поездки в Москву, в Мисхор. Вот мамины дневники, фотографии. Все это хранилось в доме у Веры Петровны. Она посоветовалась с Костей — и они тогда еще, в самом начале, как только он переехал в Москву…

Вот оно что! Вот что случилось! Всю жизнь! Господи! Да тут не то что запьешь!

— Но ты… Но она… Она ведь тебя все-таки любила, да?

— Да, — сказал папа. — Впрочем, нет… Не знаю. Да и стоит ли об этом говорить? И вот о чем я хочу тебя попросить самым убедительным образом: когда ты будешь разговаривать с Костей по телефону…

— И не упоминай! — заорал я. — Пускай я чужой, пускай в отличие от него я приблудный. Но он… Ты можешь говорить все, что угодно, но никогда, ни за что я ему этого не прощу! — Вскочить бы сейчас, бежать куда-то! — Слушай, зачем я тебе? — вдруг заорал я. — На что я вам? Я уйду, уеду! Тьфу, надоели!