– Всё верно, – недобро сощурился Ефим. – Только и ты, старый, прикинь: вот я тебе золотишко отдам, а ночью ты со своими сынами придёшь – и порешишь нас всех да в озеро покидаешь!

– Можно и не кидать, – возразил старик. – Волки придут, в одночасье костей не оставят.

– Ну, ты сам всё разумеешь. Как же я тебе золото отдам?

С минуту Ефим и старик мерили друг друга взглядами в каменной тишине. А затем дед Трофим вдруг рассмеялся и откинулся спиной на бревенчатую стену:

– Ну и глазюки у тебя, Ефимка! Сущий волк бешеный из капкана глядит! Как с тобой твоя Устинья любится только?

– Не жалится покуда, – процедил сквозь зубы Ефим.

– Ну, добро, – старик помолчал. – А что ежели договориться нам с тобой? Положим, буду или я, или сыны мои сюда по временам наезжать. Харч привозить и прочее, в чём нужда будет. Одежонки тёплой дам, пимов, пару тулупов найду. И за каждый раз ты по камешку отдавать будешь. Их всего у тебя сколь?

– Петька, сочти, – не глядя, велел Ефим.

– Се… семь, дядя Ефим, – шёпотом отозвался тот.

Дед Трофим одобрительно кивнул:

– Как раз до весны хватит вам, ежели я раз в месяц приходить стану. Где они у вас лежать будут, в каком-таком тайном месте – мне не дознаться. Стало быть, жизни вас решать невыгодно будет. А весной, как реки вскроются, ты мне, Ефим, место укажешь, где твой малец самородки собрал. Сходим с тобой до того берега, и я своими глазами обсмотрю. А после – идите куда сами знаете.

– С чем же мы пойдём, коли ты всё золото отберёшь?

– А это уж не моя печаль. Я слово даю, что этой зимой не заголодуете. Кстати, могу вам и бумаги добыть. В Шарташе-то мне бывать приходится, и Ферапонтыча знаю.

Ефим молчал. Как ему нужен был сейчас старший брат, его спокойный взгляд, сдержанный голос, его молчаливая поддержка, уверенное слово… Но Антипа больше не было рядом, и Ефим хрипло сказал:

– Что ж, коли так – по рукам. Мне выбирать не из чего.

Через час, когда низкое солнце стояло над лесом, путаясь лучами в кедровых кронах, дед Трофим и Гришка собрались уходить. Они преспокойно достали из кучи бурелома в двух шагах от избы ещё одно ружьё, в ответ на мрачный взгляд Ефима только ухмыльнулись, посоветовали крепче запирать на ночь двери, а волчьего воя не бояться («Нипочём зверю в балаган не пробиться, коли заперто!») – и ушли по снегу в лес.

Когда оба охотника пропали из виду, Ефим шумно выдохнул и обернулся к Устинье.

– Фу-у… Вот ведь нечисть лесная этот дед! До сих пор поджилки трясутся! Будь он неладен… «Дура твоя незаряженная»! Сразу ведь всё про нас понял, а сколько времени тень на плетень наводил!

– Что ж ты с него хочешь? – отозвалась Устинья. – Места здесь каторжные, беглых не мерено… Всякие попадаются, поневоле сторожиться будешь.

– Такому только сторожиться! – буркнул Ефим. – Теперь вот ни одной ночи спокойно не усну! Надо и впрямь камешки эти прибрать – да так, чтобы чужой нипочём не нашёл! Старик-то не прост. И Гришка этот его… так глазьями и стриг, паршивец! Всё Васёнку искал!

– На свои-то глазья посмотри, – процедила сквозь зубы Устинья, и Ефим не нашёлся что возразить.