Но уже через полверсты они увидели на обгорелой сосне ещё такие же стрелки, через версту – ещё. А к вечеру из сумерек вынырнула спрятавшаяся в ельнике на краю оврага приземистая избёнка. Последние три зарубки, сделанные на молоденьком кедре в двух шагах от домика, указывали точно на крыльцо и выглядели добродушной насмешкой.

Дверь была прикрыта и подперта суковатой жердиной. Ефим убрал палку, вошёл внутрь первым, мельком отметив, что смазанные петли даже не скрипнули, осмотрелся. Внутри было темно, сыро, пахло смолой. На ощупь Ефим нашёл печурку у стены и с четверть часа мучился, высекая искру уже стёршимися кремешками – но зато сухое корьё с щепками, кем-то заботливо сложенное «шалашиком» в печи, занялось сразу же. Жёлтые сполохи метнулись по бревенчатым стенам, осветили нары, покрытые шкурами, стол из горбылей, лежащие в углу топор и заступ. У печки обнаружилась связка дров. Устинья, пошарив на едва заметной полочке над порогом, нашла соль в тряпице, котелок, четыре ложки. Вскоре на огне забулькала вода.

– Ну вот… Первым делом солодку заварю: Петьку лечить надобно! Вовсе грудь застудил, горе луковое, дохает и дохает… Ничего, денька три-четыре полежит, травки моей попьёт – и подымется! Не впервой, поди! Да не щёлкайте вы там зубами, знаю, что голодные! Обождать придётся, покуда снадобье сготовится! И куда бы перелить-то его?.. Поищите там на полках-то, покуда… – Устинья запнулась, заметив, что никто её не слушает. Ефим сидел на нарах сгорбившись, тяжело глядя в пол. Из угла, где скорчился Петька, доносился глухой, тяжёлый кашель. У Василисы, забравшейся с ногами на нары, было безразличное, окаменелое лицо. Устинья тяжело вздохнула и принялась шарить по полкам сама.

Было видно, что хозяева избы время от времени жили здесь подолгу: на полках нашлись миски, грубые кружки, сделанные из долблёных чурок, а также, к отчаянной радости Устиньи, крупа, сухари, завёрнутый в чистую тряпицу кусок замёрзшей солонины и связка сушёных грибов. Вскоре по избушке поплыли сводящие с ума запахи. Даже Ефим поднял голову, и в его сощуренных глазах мелькнула живая искра. А Петька, обжигаясь, уже пил из деревянной кружки дымящийся отвар, и на его исхудалом, чумазом лице было выражение неземного блаженства. Устинья невольно улыбнулась, глядя на них:

«Вот ведь мужики… Покуда не пожрут – будто и не люди! Главное – чтобы мал-помалу ели, после голодухи-то – не то пузья перекрутит… Господи… неужто впрямь живы будем?!»

Вскоре котелок с крупяным варевом был поставлен на стол, и голодные беглецы сгрудились возле него. Только Василиса не подошла к котелку: она лежала на нарах, сжавшись в комок и отвернувшись к стене.

– Васёна! – осторожно позвала Устинья. – Поди! Поснедать-то надобно! Кто знает, когда ещё придётся!

Василиса не пошевелилась.

– Васёна…

– Брось! – Ефим недобро взглянул на неподвижную тень на нарах. – Много чести – звать-то… Нам больше достанется.

– Ты в своём уме, Ефим? – оторопело спросила Устинья, испугавшись этого незнакомого, злого проблеска в глазах мужа. – Не сытей тебя она! Не ровен час, помрёт с голоду!