– А ты даже не знаешь, сестрёнка, будет ли Сметов рад тебя видеть, – жёстко сказал Николай, и Аннет сразу же умолкла, дрожа и всхлипывая. – Если хлопотать за него приедет Ольга, это будет, по крайней мере, естественно. Ты знаешь, она в таких делах всегда впереди всех летит… и, между прочим, весьма неплохо с законниками разговаривает. И взятки, между прочим, даёт виртуозно! Вспомни, как мы год назад Петьку Чепурина из участка вытаскивали! Недаром наши первым делом ей написали!

– Ей написали лишь потому, что она служит в двух шагах от Смоленска! – звенящим голосом напомнила Аннет.

– А у нас тут родовое имение! И нам никто ни словечка не черкнул! – парировал Николай. – Не догадываешься, почему? Потому что от одной Ольги Семчиновой пользы будет во сто раз больше, чем от всех князей Тоневицких вместе взятых!

Аннет со стоном, похожим на рычание, повалилась на постель, и рассыпавшиеся волосы, как шалью, покрыли её плечи. Николай сел рядом, обнял её вздрагивающие плечи.

– Ну вот… В три ручья! Беда с женщинами… Любишь их – худо, не любишь – ещё хуже. Ну что ты, сестрёнка… Ты ведь и сама всё знаешь про Сметова лучше меня.

– Не знаю. Понимаешь – не знаю… – шептала Аннет в неловких объятиях брата. – Если бы только знала, знала наверное… Клянусь тебе, я бы калёным железом выжгла в себе всё… и сделала бы так, чтобы никогда в жизни с ним более не видеться… Но я – не знаю, ничего не знаю! Он ведь стальной! Такой же, как твоя Ольга… Может быть, им и впрямь будет лучше вместе, как знать… Но я должна быть уверена, слышишь? – она вдруг отстранила Николая, выпрямилась и с вызовом взглянула ему в лицо мокрыми глазами. – Уверена! И завтра я еду в Смоленск! И никто меня не остановит! Даже маменька!

– Не беспокойтесь, Аннет, – княгиня Вера вошла в комнату, и брат с сестрой с одинаково взволнованными лицами обернулись к ней. – Я поеду с вами.

– Ефим, глянь туда… Жильё, никак…

– Откуда… дура…

– Да ты глянь! Крыша!

Над покрытой снегом тайгой ровно горел вечерний свет. Рыжее солнце валилось за ели, цепляясь длинными лучами за их сизые, лохматые лапы. Снег падал уже три дня – ровно столько измученные путники пробирались от реки на юг. Три дня молчаливого хода сквозь густой ельник, по бурелому, сквозь низко растущие, колючие ветви. Холод, стылый холод, пробирающий до костей. И тоска, давящая горло. И страшная, сосущая мысль: не дойти теперь… сгинуть здесь.

После гибели брата Ефим замолчал намертво. Молча вставал утром, молча вскидывал на плечо Василису (та от страха не смела даже протестовать), молча, стиснув зубы, ломился с ней через лес, не оглядываясь на жену и Петьку, бредущих следом. Изредка отдыхал, скидывая Василису, как тюк с поклажей, на торчащую из снега кочку (Устинья и Петька ждали поодаль, не приближаясь), затем снова вздёргивал свою ношу на плечо – и шёл дальше.

– Убьёт он её, тётка Устя, – по временам испуганно бормотал Петька. – Ты следи…

Устинья, которую неотвязно мучила та же мысль, только украдкой крестилась.

По ночам уже стояли морозы, от которых не спасал ни костёр, ни оставшиеся от одежды лохмотья. Промерзали до костей ноги, синели пальцы, шелушились от ветра лица. Петька начал кашлять – хрипло, надсадно, подолгу не успокаиваясь. Устинья знала: если не взяться за этот кашель всерьёз – всё кончится чахоткой. Но драгоценные корешки солодки, выкопанные ею ещё на Медвежьей и сберегаемые, как последняя драгоценность, за пазухой, даже не в чем было заварить: котелок вместе с другим скарбом беглецов остался на дне реки.