– Вот, гляди, Авдотья: это поутру да вечером дашь, этим обтирать, в этом младенчика купать, – а вот это, в корчаге, упаси Господь тебя трогать! Это ежели, не дай Бог, жар подымется, – тогда сразу за мной спосылай, и я сама дам.

– Всё исполню, Игнатьевна, не сомневайся, – серьёзно пообещала Дунька, избегая даже смотреть на глиняную корчагу, замотанную чистой холщовой тряпкой. К счастью, снадобье из страшного сосуда не понадобилось: и роженица, и ребёнок чувствовали себя прекрасно.

Маняша, очень скучавшая в эти дни без своей гувернантки, рвалась к Александрин и страшно сердилась из-за того, что перед её носом неумолимая Парашка захлопывает дверь. Устав без конца слушать: «Барышня, не до вас сейчас мамзели, извольте сами поиграть», она в конце концов подняла стенобитный рёв. Закатов, который не мог вынести даже обычного всхлипа дочки, поспешил предложить:

– Маняша, поехали кататься верхом!

– В рысь только не пущайтесь! – напутствовала их с крыльца Дунька. – Дорога сырая ещё, как бы Ворон-то ногу не подвернул…

– Дунька, побойся Бога, всё давно подсохло! – весело возразил Закатов, вскидываясь в седло и поднимая к себе смеющуюся Маняшу. – Жарынь вторую неделю стоит! Ну-у, пошёл, Ворон! Да когда же ты начнёшь понимать по-русски, цыганский выкормыш? Джя! Джя сыгедыр!

И огромный вороной конь под детский смех легко понёс их со двора. Они с Маняшей пролетели вскачь по сухой и звонкой дороге, всполошили чинное куриное семейство на задворках села, перенеслись через косогор, спустились к пруду, где до смерти напугали мышкующую в траве лису, выбрались на большак, ведущий к Смоленску, и уже на закате, по дороге, залитой золотисто-розовыми низкими лучами, тронулись домой. Маняша страшно устала – и всё же первая увидела чёрную точку, стремительно несущуюся навстречу им по дороге.

– Тятя! Скачут!

– Где? – встрепенулся Закатов. – Господи, что ещё стряслось?

В голову немедленно пришло самое страшное: что-то с Александрин или ребёнком. Не раздумывая, Никита велел дочери: «Держись крепче!» и пустил Ворона галопом. Через минуту он уже осаживал коня рядом с Авдеичем.

– Куда ты опять несёшься, старый? Что там у нас?

– Барыня до вашей милости приехали!

– Какая ещё барыня? – опешил Никита. – Арамазова-майорша? Насчёт чересполосицы? Или от Браницких?

– Никак-с нет! – по-военному отрапортовал старик. – Вовсе незнакомая барыня, и не нашего уезда даже! Не старые ещё совсем! И первым делом не про вас, а про Александру Михайловну спросили! Дуньке на руки накидку сбросили – и прямо в дом!

– И что же они там делают? – растерянно спросил Закатов.

– Изволите видеть, ревут-с! – чётко доложил Авдеич. – Авдотья Васильевна сказали, что влепимшись друг в дружку и обнямшись заливаются! Меня сразу за вами послали, потому как…

Дослушивать Авдеичеву сентенцию Никита не стал и с места взял в карьер.

Он ворвался на собственный двор как вестовой с известием о начале войны. Передал Маняшу подбежавшей Парашке и, едва одёрнув куртку, взлетел по крыльцу. Быстрей, быстрей… что за бестолковые девки, вечно путаются под ногами… Дверь, ещё одна, сени, снова дверь… Наконец – светлая комната Александрин, вся заполненная закатным сиянием, золотой, усталый шар солнца, застрявший в окне, в липовых ветвях. И – Вера. Вера Иверзнева в дорожном платье, в съехавшем на спину капоре, сидящая на краю постели. И Александрин, рыдающая в её объятиях. Ни одна из женщин не заметила Закатова – хотя он пронёсся через дом, как боевой слон Дария Первого.