– Я должна извиниться перед вами, Никита Владимирович.
– Вы?.. Извиниться передо… мной?..
– Разумеется. Сегодня днём я была несправедлива, обвиняя вас в… в том, в чём вы ни капли не были виноваты. Александрин рассказала мне всё. Боже, как ужасна судьба, как она беспощадна к слабым, беспомощным… тем, кого некому защитить… Бедная девочка! Столько вытерпеть, столько мучиться – и не иметь даже надежды на тепло, на близость, на прощение… Ведь всего этого могло не случиться, если бы она сразу написала ко мне! Сразу же, как только поняла, что связала жизнь с подлецом, недостойным человеком! Я бы принеслась, вырвала бы её любой ценой из этого ада… Боже мой, да я попросту застрелила бы этого Казарина! Я умею стрелять, меня ещё отец покойный учил! И потом – с чистым сердцем хоть на каторгу! Да меня ещё и в суде могли бы оправдать! Право, могли бы!
Перед внутренним взором Никиты немедленно предстала Вера Иверзнева в образе мстящего ангела – в чёрном облаке, с дымящимся «лепажем» в руке, с сияющими мрачным удовлетворением очами, над поверженным трупом Казарина… Картина была столь восхитительной, что Никита поймал себя на том, что улыбается, как умалишённый. Испугавшись, он поспешил сменить выражение лица на более приличествующую разговору скорбную мину. Но Вера этого не заметила.
– Я никогда прежде не могла понять, отчего Александрин не удавалось полюбить меня… Ведь с другими детьми всё сложилось легко и просто, без капли моих усилий…
– Вас нельзя не полюбить, Вера, – неловко сказал он. Она с досадой сдвинула брови:
– Никита, ну что за гусарские пошлости… Можно, как сами видите! И ведь только с годами начинаешь понимать, что тот, кто не любит сам себя, не может любить и других! Бедная моя Александрин… Она выросла в страшном, мёртвом холоде. Холод сиротства, холод этого проклятого института, где из живого человека насильно делают восковую куклу с французской пружиною в сердце… холод нашего дома, – Вера горестно поморщилась, вспомнив о чём-то. – Знаете, Никита, она ведь была влюблена в моего Серёжу! И показывала это, безусловно, глупо, наивно, по-институтски. Серёжа обходился с нею жестоко… к его чести надо сказать, что он этого не понимал. Он сам был молод, ветрен, никогда не знал настоящего несчастья. Александрин с её заученным жеманством и этими неистребимыми институтскими ужимками казалась ему смешна до колик. И он не считал нужным это скрывать. Вероятно, я виновата более, чем мой сын. Я должна была пресечь, объяснить, изменить его мнение об этой несчастной девочке… Как же мы всё-таки невнимательны к тем, за кого несём ответ перед Богом! Ведь всего, что случилось с Александрин, могло бы и не случиться! Если бы мы с ней были более близки, если бы она не видела во мне врага, если бы она хоть чуточку доверилась мне…