Я во второй раз за день прирастаю к месту, пока смотрю как она быстрым шагом направляется ко мне. Выглядит бледной, волосы растрепаны. Ловит в фокус стоящую неподалеку Индиру и останавливается.

Острая боль, режущая меня изнутри, в ее присутствии притупляется, словно мне вкололи обезболивающее, и на смену приходит холодная злость.

— Максим… — Ника шагает вперед и заглядывает мне в глаза. — По поводу меня в Глебом, ты не так понял.

Может, поэтому я всегда избегал отношений? Чтобы не слышать фразы из сериалов?

Я напяливаю маску невозмутимого спокойствия, которую так много раз примерял за последнюю неделю, что Ника меня динамила, и с иронией осведомляюсь:

— Ты поэтому меня избегала? Из-за него?

— Нет.

— Я говорил, что мы ничем друг другу не обязаны, но не подразумевал, что ты станешь мне врать, — как я не стараюсь, тон обвинителя все равно прорывается наружу, выдавая мою временно приглушенную боль.

— Я тебе не врала. Я просто… — Ника мотает головой и знакомо кусает губу, словно не решаясь что-то сказать. Снова врет?

— Не надо оправдываться, Ника. Я просто немного удивился, тому что твои слова разошлись с делом, потому что вроде как никогда и ничего от тебя не требовал. Мы ведь никогда не говорили о том, чтобы не встречаться с другими людьми, правильно? Так что все в порядке. Ты ничего не должна мне объяснять.

— Но я хочу объяснить! — рявкает Бэмби, вскидывая на меня потемневшие глазищи.

— Максим, мне долго здесь стоять? — вмешивается Индира.

Взгляд напротив вспыхивают яростью, вызывая во мне садистское желание причинить его владелице ту же боль, что и она причинила мне. Поэтому я лезу в карман и, достав ключи, сую их в руки Индире.

— Поднимайся пока. Я скоро приду.

Та что-то бормочет в ответ, но я ее не слышу, потому что ощущаю очередной приступ удушья при одном взгляде на Бэмби: от того, как дрожат ее губы и стремительно краснеют глаза.

«Успокой ее, Максим», — орет внутренний голос, — ты Бэмби до слез довел». Мое истекающее кровью эго к нему не прислушивается, потому что все еще ошарашено тем, что впервые в жизни получило сокрушающий удар под дых.

— Все по-честному, да? — выдавливаю из себя. — Мы ведь ничего друг другу не должны.

— Ты идиот, Максим, — тихо говорит Ника, и мне приходится до боли стиснуть челюсть, потому что по ее щекам начинают катиться слезы. — Никогда не прощу тебе этого, Куклачев гребанный.

Казалось бы, больнее быть уже не может, но именно в этот момент я ощущаю, что такое настоящая боль. Потому что вместе с ней приходит осознание, что в чем-то я очень сильно облажался, а исправить вряд ли смогу.

Провожаю съежившуюся фигуру Бэмби глазами до тех пор, пока она не садится в такси, и скрипящее корейское ведро не покидает мой двор.

— Максим… — долетает из-за спины голос Индиры. — Там консьерж меня не пускает.

Откупориваю бутылку и делаю первый глоток. Я настолько оглушен, что виски ощущаются как вода. Хотя, возможно, это из-за того, что я сгораю заживо.

— И правильно делает.

Легкие жжет, словно в них посыпали перемолотой крошкой стекла от той самой вазы, которую мы с Бэмби расколотили. Стоять больше не хочется, и я побитым мешком опускаюсь на асфальт.