Я выплевываю вязкий сгусток слюны пополам с кровью, скалюсь прямо в лицо безобразной невесты.
— Что в ней особенного, Островский, что ты впервые в жизни повелся не на красивую физиономию?
В сиреневых глазах мелькает непонимание.
Какое-то почти детское.
Даже когда я был мелким засранцем, не смотрел на мир так, словно последний отстоял очередь за подарком, но как раз на мне у Судьбы опустел мешок.
— Уберите эту мразь с моих глаз, — говорит Островский.
И тут же становится на пути, не давая бульдогам выполнить хозяйский приказ. Ему словно нравится смотреть, что со мной сделал его кулак, хоть все это — лишь мелочь, пустяк, о котором уже завтра будет напоминать простая тупая боль. Я привык к ней с детства. Видимо, давая мне тщедушное тело, кто-то там наверху решил, что будет справедливо дать мне и немного толстой кожи, чтобы не так быстро ломаться и не портить ему кайф своей быстрой смертью. Так что на мне все заживает как на собаке.
А уж «папочкины» тумаки особенно быстро.
Жаль, что он все равно не поверит, а то бы я испортил ему кайф от избиения меня каждый раз, когда мы сталкиваемся лицом к лицу.
Пока Островский готовит какой-то пафосный злобный высер, я снова смотрю на свою Безобразную «мамочку». Она еле-еле, но поднимается без посторонней помощи. Потому что ее муженек занят более интересным занятием, чем исполнение обычных мужских обязанностей.
«Привыкай, страшилка, этот мудак понятия не имеет, что такое быть мужем».
— Ты куда смотришь, тварь?
— Ой, не волнуйся, папочка, — кривляюсь я, — на этот раз ты обезопасил себя от выростания рогов. Кроме тебя на эту уродину никто и не позарится.
Он снова бьет.
На этот раз, конечно, прицельнее и сильнее: под челюсть, так, что голова отлетает куда-то назад.
Хрустит шея.
В глазах темнеет.
Ноги подкашиваются и это куда больнее, чем удар и все его привычные избиения, потому что я не хочу дать этой мрази удовольствием видеть меня, упавшим на колени.
Так что держусь из последних сил, хоть уже почти ничего не вижу и совсем ничего не чувствую. Только досаду.
Островский хватает меня за волосы задирает голову так, чтобы я смотрел ему в лицо.
— Появишься здесь еще раз — я тебя лично в гроб уложу, живым, — обещает с явным предвкушением. И выразительно добавляет: — Живым.
Только после этого, наконец, дает команду вышвырнуть меня вон.
Меня выволакивают из дому, бросают в машину и куда-то везут.
Вышвыривают на обочине дороги под маленьким ночным магазином.
Только спустя несколько минут, которые я провожу, валясь в грязном снегу, до меня доходит звук звонящего в кармане куртки телефона. Подношу его к ушу, но говорю еле-еле. Челюсть болит. Ничего, через недельку все заживет как на собаке.
— Рэйн? — Это Анжела, одна из моих подружек. Одна из тех, которые не догадываются, что существуют не в единичном экземпляре. Потому что у меня есть еще и те, которым плевать, где я и с кем, пока со мной можно оторваться и потрахаться в удовольствие. — Что с тобой? Ты снова на сутки пропадаешь!
Я не знаю, что с ней не так, но при всех своих охуенных внешних данных, возможностях и отсутствию мозгов, Анжела не тварь. Тупая как пробка, но из тех, кто любит пускать слезки над грязным котенком. Поэтому любит говорить, что если она меня бросит, то я совсем пропаду. Может быть, не так уж она и не права.