Марат заносит кулак в третий раз, но теперь уже в мою сторону.

Я почему-то на коленях на полу, и на моем платье цвета шампанского, уродливые темные капли.

Он правда меня ударит?

Я вышла замуж за человека, способного на такое?

Ужасная правда лишает меня способности адекватно реагировать на происходящее.

Поэтому, даже не пытаюсь прикрыться от удара, который наверняка превратит меня в овощ.

А может, так и лучше, чем потерять невинность с человеком, которому ничего не стоит почесать кулаки об свою жену?

Только глаза зажмуриваю, чтобы не смотреть.

Но… ничего не происходит.

Потому что вместо удара, слышу другой хлесткий звук, прямо у себя над головой.

С трудом поднимаю взгляд.

Рэйн держит запястье Марата. Точнее, крепко его сжимает, потому что у него побелели пальцы, а у Островского перекосило рожу явно не от удовольствия.

— Ты охуевший конченный пидор, — хрипит Рэйн. — Потому что только пидоры поднимают руку на женщин.

Я не верю, что это происходит на самом деле.

Но сухой рыжий Дьявол каким-то образом сумел притормозить слетевшего с катушек быка.

И если бы в следующую минуту двое громил не вцепились в него бульдожьим хватками, оттаскивая на безопасное от своего хозяина расстояние, он бы дал сдачи Островскому.

Боль — это просто химическая реакция тела.

Определенный набор импульсов и прочей херни, которая запрограммирована в нас природой на уровне ДНК. Это что-то вроде веревочки, за которые можно подергать, чтобы мозг вдруг не осознал, что на самом деле он способен на большее.

Спортсмены способны бегать и ставить мировые рекорды с вывихнутыми конечностями.

Люди, потерявшие конечности, способны встать на протезы и выигрывать Олимпиады.

А я, хоть и конченное существо, ошибка природы, способен выбить все дерьмо из собственного папаши даже со сломанными пальцами.

Только ради этого и пришел.

Хотел напомнить ему, что в этот день много лет назад умерла моя мать, которую он так ненавидел, что даже не дал по-человечески похоронить.

А еще собирался плюнуть в его новую потаскуху. Уже просто так, из тупого «хочу».

Вот и охренел, когда в белом платье, вся такая пафосно прекрасная и искусственная, как Барби коллекционного издания, передо мной появилась та страшненькая Монашка.

И охренел снова, когда она ни с того ни с сего бросилась меня защищать, словно я какое-то безрукое немощное существо, нуждающееся защите бабской юбки.

«Эй, страшилище, ты правда решила, что этот старый хер может что-то мне сделать?» — мысленно обращаюсь к ней, валяющейся между нами, как тот рефери на одном из боев, который тупо подлез под удар и схлопотал в голову.

У Островского всегда были тупоголовые охранники. Не знаю, за что он им платит такие бабки, но если бы я очень захотел, то мог бы выбить каждому по парочке зубов, прежде чем меня успели бы вырубить. Когда сама жизнь не очень радостно терпит твое присутствие и постоянно ставит подножки, учишься давать сдачи всему и всегда, и держать удар, даже если мозги выколачивает на раз-два.

Так что, когда парочка бульдогов заламывают мне руки, им приходится постараться, чтобы согнуть меня перед Островским в некой «неудобной позе».