Светлая сторона? Она меня хотя бы не убила.

Я просто соучастница преступления.

Женщина перехватывает бочонок поудобнее.

– Так это было больно?

Я хмурюсь, бросив на нее недоуменный взгляд и изо всех сил стараясь не задохнуться.

– Что было больно?

Она поворачивается боком и ведет меня между двумя палатками, стоящими в возмутительно опасной тесноте.

– В Орее всем про тебя известно. Но теперь, увидев, что ты настоящая, а не разукрашенная или того больше – всего-навсего гнусная сплетня, хочу узнать, было ли больно, когда царь Мидас тебя позолотил и обернул в… это, – говорит она и обводит мое тело карими глазами.

Я в ступоре от ее вопроса и от удивления почти забываю, что держу бочку весом фунтов в сто. Женщине интересно, было ли больно, когда меня позолотили?

Прежде о таком никто не спрашивал.

Конечно, вопросы задавали, но иные. Говорили грубые вещи. Слова, которые никогда бы не сорвались с их уст, если бы во мне видели обычного человека, достойного обыкновенной порядочности.

И тем не менее, поскольку Мидас сделал из меня символ, говорить люди обо мне могут что угодно, главное – удовлетворить их любопытство. Они верят, что моя скандальная известность дает им право задавать всякие омерзительные вопросы, подогревающие их интерес.

Но этот вопрос отличается. Он не о том, что значит мое позолоченное тело для этой воительницы. Он о том, что значит это тело для меня.

Я понимаю, что она еще ждет ответа, что между нами затянулась длинная пауза. Тишина кажется нависшей над нами тенью.

Я прочищаю горло.

– Нет. Нет, больно не было.

Она задумчиво хмыкает, с каждым шагом рукоятка ее меча легонько постукивает по дереву.

– Тебе это претит? Что на тебя постоянно пялятся?

Еще один вопрос, который раньше мне ни разу не задавали. Но теперь не приходится выдерживать паузу перед ответом.

– Да, – слово вылетает стрелой – мгновенно, непроизвольно.

Всякий раз, как Мидас выводил меня в люди – будь то в тронном зале, полном гуляк, или за завтраком для приближенных, призванным произвести впечатление, – все сводилось к одному. Люди таращились. Судачили. Оценивали.

Вот почему дружба с Сэйлом стала глотком свежего воздуха. Он не задавал вопросов о том, каково быть золотой. Не глазел и не относился ко мне как к необычному явлению.

Он просто… видел во мне человека, относился как к другу. Казалось бы, такая обыденность, но для меня это было незабываемо.

Но Сэйл умер, а я здесь. С женщиной, о которой не знаю ничего, кроме того, что Ходжат, похоже, ее побаивается, а сама она в свободное время любит воровать бочки.

Я обращаю внимание на очертания мышц, скрывающихся под черной кожей, и на то, как уверенно она касается меча. Женщина выглядит как истинная воительница.

С интересом наблюдаю за ней, но руки напряжены, а плечи дрожат и горят.

– Я больше не могу держать эту штуковину, – предупреждаю я.

Она цокает языком.

– Тебе бы укрепить мышцы рук, Золотце, – говорит она и кивает на стоящие в кругу палатки. – Туда.

Она ведет меня к ним, и мы аккуратно ставим бочку. Как только та оказывается на земле, женщина расплывается в самодовольной улыбке, а я морщусь, тряся ноющими руками.