Луна и в самом деле выглянула. Словно хотела услышать, что еще постановил комсомольский актив. Не только она. Вода начала вздуваться, закипела пузырями, зашипела, скатываясь потоками с чешуйчатого горба. Елена Петровна прислушалась. Подошла к ограде, положив ладони на холодный влажный гранит, посмотрела. И мыслей в ней осталось не больше, чем в антилопе.

Учитывая комплекцию Елены Петровны, речь, конечно, об антилопе гну, похожей на корову, которую поставили на длинные костлявые ноги.

Бежала она отлично. Технично. Вспарывая воздух грудью. Рассекая ребром ладоней, локтями. Вдувая и выдувая круглыми ноздрями. Он так и свистел, обтекая ее массивное тело. Если бы только на набережной стоял инструктор в трусах и с секундомером, он бы подтвердил: это был ее лучший забег.

Вот только бежала Елена Петровна не ради медали. В душе ее дыбом стоял ужас.

Но Шурка… Ему казалось, что еще никогда в жизни он не бежал так медленно.

Ноги, казалось, лупили вхолостую. Сара оттягивала назад руку, выкручивала ему плечо.

Когда набережная круто взбиралась на мостик, Шурка ее ненавидел всей душой.

Когда с мостика летела вниз – Шурка летел вместе с ней, почти радуясь: «Еще можно успеть».

Что-то шорохнуло, шлепнулось с шершавым звуком, осталось позади, – некогда выяснять.

Он не слышал ничего, кроме собственного топота. Мышцы медленно заполнялись жидкой тяжелой глиной. Ладони вспотели. В боку кололо. В груди резало. Под языком был вкус металла.

Долго еще бежать? Недолго? Сколько? Он не знал, не думал, только работал ногами, и глазам своим не поверил, когда справа вдруг открылся широкий полукруглый просвет.

Успел? Шурка топоча влетел под арку к Зимней канавке.

Перешел на шаг. Разжал пальцы – ладонь Сары выскользнула, как рыбка. Со свистом вылетало дыхание.

Шурка остановился.

Ни на тротуаре. Ни на мостовой. Ни у ограды. Ни в тени стены. Ни под сводами арки, на которых даже в темноте серебрились блики воды. Ни даже в воде. В ней лишь белел, качался брошенный окурок.

Майора у Зимней канавки не было.

Шурка опоздал.

С трудом передвинул ноги. Глина в мышцах затвердела. Не хотелось больше ни бежать, ни идти. Шурка сел на поребрик. Ничего не хотелось. Сара опустилась, села рядом.

Шурке хотелось привалиться к литой ограде. Хотелось уснуть. Чтобы черная тяжелая вода внутри него слилась с той, что плещется в Мойке, тоже черной и тяжкой. Перестать быть.

Сара положила руку ему на колено. Шурка стряхнул. Но Сара вовсе не утешить его хотела. Ткнула настойчивее, в бок, показала: смотри! По набережной вдоль Мойки маячила черная нескладная фигура. Светились дыры на чулках.

– Я, между прочим, так и думала!

И эхо заметалось под аркой: ала… ала… ала…

– Нет, – сказал Шурка, уронил затылок на чугунную ограду. – А я надеялся, что вас кто-нибудь сожрал.

Елена Петровна шумно плюхнулась рядом. Обдала запахом пота.

– У Конюшенной оно не пролезло под мостом, – провозгласила она победно. – Застряло! – захохотала она.

Сара посмотрела на Шурку. Он на Елену Петровну.

А та хохотала и хохотала. Эхо металось под сводами. Глаза у нее были совершенно сумасшедшие. Она хохотала уже с всхлипами. Шурка встал, спустился по ступенькам к воде. Зачерпнул кепкой. Принес. Елена Петровна хохотала, икая и повизгивая. Ноги ее были вытянуты, носки тупо смотрели друг на друга. Шурка опрокинул кепку над головой Елены Петровны.