Дверь висела скособочившись на одной петле и мы её со скрежетом отодвинули в сторону и вышли на крыльцо.

— Поднимите руки вверх, — потребовал жестяной голос Зейделя.

Руки я поднял медленно и невысоко, только на уровень плеч, а Петька тихо матерился сбоку: — Блядь… Знаю, товарищ майор, что понарошку сдаёмся, а всё-таки противно. Ёб… Тв…ть…

Я коротко взглянул на подчинённого, который одну руку поднял над головой, а вот руку с раненным плечом поднять высоко не мог. Мы стояли на крыльце и с удовлетворением оглядывали результаты боя. В те короткие мгновения, когда ты высовываешься в разбитое окно и даёшь короткую очередь особо и не разглядишь подробностей. А тут можно сразу видеть и в ширь и в глубину. Во дворе валялись трупы только полицейских и их никто не утаскивал, а немцы своих раненых или убитых при любой возможности старались вытащить и оказать мед. помощь. Разбитые в щепки ворота, наполовину заваленный забор и отовсюду подымались солдаты противника в готовности открыть огонь. На истоптанном грязном снегу улицы, напротив ворот, в чёрных шинелях, с винтовками в руках, кучей толпились полицаи. А в стороне, недоступные для нашего огня, стояло несколько немецких офицеров и один из них держал в руках рупор. К ним мы и пошли. У ворот нас окружили полицейские и если бы не смотрящие в нашу сторону немецкие офицеры, попинали и побили нас бы капитально. А так они держались на расстоянии. Шли медленно, никто нас не подгонял и это давало возможность оглядеться вокруг и порадоваться тому что видели. Чуть в стороне, у забора, на куске брезента лежали в ряд убитые немецкие солдаты. Посчитал — Семь. Потянет. Да если прибавить восьмого в сенях, да девятерых полицейских. Хороший счёт получается. Интересно сколько раненых? Чуть дальше на двигателе немецкого грузовика копошилось двое солдат и тихо ругались, глядя в моторной отсек, под которым виднелось большое пятно масла и такое же ржавое пятно замёршего снега под пробитым радиатором.

— Хм, я машины не видел… Наверно, с чердака один из разведчиков, — замасленные водители выпрямились и злобными взглядами сопроводили нас.

У небольшого цельнометаллического автомобиля с открытым верхом стояло несколько немецких офицеров, среди которых начальственным видом выделялись Зейдель и Краузе. Я Зейделя ни разу не видел после того случая с пленением, Петька и старшина те издалека несколько раз смотрели на него и теперь с любопытством окинул обер-лейтенанта.

Курт смотрел на приближающегося Третьякова. Сколько раз в мыслях он представлял этот момент — момент торжества над причиной своего позора, который он тщательно скрывал от окружающих. Мог только с Дитрихом, с другом, единственным человеком кто знал об этой печальной странице Зейделя, спокойно говорить или обсуждать эту болезненную тему. Сколько раз мысленно, а когда был один или точно знал что его никто не может слышать, тогда вслух произносил длинные монологи, в которых просто уничтожал пленённого и поникшего майора. Сладостно думал, что он потом сделает с психологически раздавленным противником. И вот он, обер-лейтенант Зейдель, победитель. Это он, своим умом, проницательностью, сумел всё организовать и пленить Третьякова. Ни как он сам, случайно, волей случая, да ещё без сознания в беспомощном состоянии попал в плен к Третьякову. А он, Курт Зейдель, сплёл эту сеть и словил его. И теперь они идут в покорности, с поднятыми руками…, идут сдаваться на милость победителя.