Все письма я тоже сжег. Я не мог рисковать. Ведь меня сняли бы с поезда, если бы узнали, что я пытаюсь тайно провезти письма в Германию.

Возможно, с моей стороны это была излишняя предосторожность. Комендант поезда пока еще никого не отправил назад в лагерь.

Даже того пленного, который продал в Польше соломенный тюфяк. Хотя многие из нас считали, что он заслуживает того, чтобы еще годик провести в России. Особенно когда он начал визжать:

— Я готов ничего больше не есть, только разрешите мне поехать с вами!

Но если бы в случае со мной дело с письмами обострилось, я бы так посмотрел на коменданта поезда, что ему не оставалось бы ничего другого, кроме как доказать мне, что у него есть право снять меня с поезда и отправить назад в лагерь.

Да в этих письмах и не было ничего такого особенного, что я должен был бы передать на словах.

Например, тот камрад, который в предпоследний день шинковал вместе со мной капусту и которого они еще раз послали учиться в школу в Москву, писал: «Моя любимая мамочка, я все еще остаюсь тем, каким был всегда, твоим любящим тебя сыном. И мое отношение к нашему Господу Богу осталось прежним. Не беспокойся понапрасну!»

Здесь отсутствовала мотивировка. Это письмо не было и особенно остроумным. И если его прочтет посторонний человек, то может истолковать его как ему хочется. Но для родных дома в Германии такие письма очень важны.

Прежде чем въехать в Германию, мы упаковали все свои вещи.

Потом комендант поезда приказал, чтобы мы прямо из вагонов выбросили вату из тюфяков и подушек.

— И не жалко им выбрасывать в грязь прекрасный хлопок?! — удивлялись многие из нас.

— Да бросьте вы, он только на вид такой красивый. У него такие короткие концы, что он ни на что больше не годится! — говорили другие.

В некоторых вагонах уже начали выбрасывать из тюфяков и подушек вату. Белые хлопья летали вдоль состава, и создавалось впечатление, что пошел густой снег.

— Какое свинство, весь участок дороги будет надолго загажен! — громко возмущались многие из нас.

В нашем вагоне мы решили, что выбросим вату в какую-нибудь канаву на ближайшей остановке. Но поезд шел без остановок.

Те вагоны, из которых не выбрасывали вату, получили от коменданта поезда замечание.

— Ну хорошо! — сказали мы, и на следующем перегоне из вагонов полетела вата из тысячи тюфяков. Клочки ваты оседали на телеграфных проводах, тянувшихся вдоль железнодорожной линии, а рельсы покрылись толстым слоем ваты и стали напоминать двор дивизионного медицинского пункта.

— Какое же свинство! — тихо роптали пленные.

На следующей станции польские железнодорожники остановили наш состав.

— Если на рельсы упадет еще хоть один клочок ваты, вам придется убирать весь участок дороги! — заявили они.

— Это вам уже не Россия! — с гордостью отметили мы.

Конечно, в этой гордости была известная доля злорадства, но это не было фашизмом. По крайней мере, со стороны немецких военнопленных. В крайнем случае со стороны русского коменданта поезда.

И мы едем дальше по спокойной, ухоженной местности. Уже несколько дней мы находимся недалеко от Франкфурта-на-Одере. Наш состав ползет как черепаха.