Поговорив с Берндом, я относил свои вещи в корпус. Скатывал шинель, которую для верности каждое утро забирал с собой на кухню, клал ее в изголовье нар и снова выходил на улицу.

Частенько я подходил к школьному забору, где Мартин, а иногда и Курт уже высматривали меня.

Они уже не находились больше в постоянном напряжении. Для них курс обучения в антифашистской школе уже закончился. Приведение к присяге состоялось. Теперь оставалось только ждать отправки на родину. Но она по какой-то причине задерживалась.

Между прочим, один из военнопленных, которого мы привезли с собой из 41-го лагеря, отказался принести антифашистскую присягу.

— Что за глупость! После того как он выдержал чрезмерные нагрузки школьной программы, прошел через все унижения самокритики, а теперь вдруг отказывается принести присягу! — считает Мартин.

— Чему конкретно надо было присягнуть? — интересуюсь я.

— Ах, да этому может каждый присягнуть. Что хочешь служить своему народу. Там упоминается даже твоя собственная семья. Правда, в одном месте встречается единственная загвоздка, где есть такие слова: «Если же я нарушу эту присягу и предам свой народ, свою родину и свою семью, то пусть меня постигнет справедливый народный гнев. Пусть меня осудят и проклянут мои боевые товарищи как предателя, как врага народа, прогресса и мира».

Даже фрау Ларсен не может понять, почему этот курсант отказался принести присягу:

— Или он антифашист, и тогда может принести присягу, или фашист, но и в этом случае он мог бы принести присягу, не чувствуя себя связанным ею. Все равно вся эта канитель с приведением к присяге представляет собой явный шантаж.

Я охотно поддержал фрау Ларсен.

Тот, кто отказался принести присягу, был переведен в лагерную зону и с первой же партией пленных отправлен на работу в какую-то глушь.

Когда я поздно вечером уже в сумерках уходил от школьного забора, лагерная зона еще долго никак не могла успокоиться. В России наступил самый разгар лета.

В ближайшей деревне до поздней ночи пели девушки, которые днем работали на строительстве узкоколейки. Сначала запевала девушка с пронзительным голосом. Казалось, как будто казачья лошадь неслась по вольной степи. А потом могучим хором ей глухо подпевали остальные.

Теплый летний ветер переносил девичьи песни через колючую проволоку. До глубокой ночи это пение смешивалось с отсветом множества костров, пылающих вдоль забора из колючей проволоки, на которых венгры готовили какую-то свою национальную еду. Оно смешивалось с пылью, которая душным облаком висела над песчаной площадкой перед бараками.

Песни русских девушек разносились над крышами бараков, в которых никто не мог уснуть.

От постоянной жары и духоты клопы словно озверели. Поэтому многие пленные спали на улице, на песчаных насыпях, которые образовались между зарывшимися глубоко в песок корпусами. Они были похожи на бойцов Иностранного легиона, эти измученные пленные, которые прикрывали свои головы какой-нибудь тряпицей.

И только венгры строили себе настоящие шалаши, в которых спасались от клопов и ночной росы. Все это выглядело очень пестро и напоминало настоящий цыганский табор.