А потом они еще даже ругались:

— Что за глупость это переосвидетельствование. И все из-за того, что баба просто хочет увидеть голых мужиков! Пусть приходит ко мне в гости, как стемнеет!

Если избежать комиссии никак не получалось, тогда повар посылал вместо себя какого-нибудь пленного. Тот называл фамилию повара, когда оказывался перед врачом. Это значит, что он предъявлял ей медицинскую карточку о состоянии здоровья повара. Только теперь в нее вносились данные о состоянии здоровья этого жалкого пленного: признан нетрудоспособным по состоянию здоровья. За эту услугу пленный получал от повара несколько порций супа или хлеба.

Конечно, существовало и много других уловок. Но для себя я решил, что лучше буду есть поменьше. Поэтому я поправлялся очень медленно, и у меня по-прежнему выпирали кости и ребра.

Я чувствовал себя очень хорошо.

Поэтому мне и хотелось как можно дольше оставаться на кухне. Тем более что теперь я был в состоянии после двенадцати часов работы на кухне вести долгие беседы со своими приятелями.

Во-первых, это был Бернд, который оставался моим верным другом еще со времен совместной работы в лесной бригаде. Тем временем его перевели в госпиталь, территория которого, так же как и территория антифашистской школы, была отделена от лагеря забором из колючей проволоки.

Однако с Берндом что-то было не так. Меня раздражало, что он все время проводит с каким-то бойким парнишкой. Они вместе ели. Вместе уклонялись от работы. Вместе спали.

Разумеется, я не имел ничего против, когда они на полчаса опускали в снег свои обмороженные и гноящиеся пальцы ног, так как опасались, что раны затянутся, и их снова могут послать на работу, чего доброго, опять на лесоповал.

Но Бернд становился все сентиментальнее. Вместо того чтобы поправляться при своей легкой работе в госпитале, он становился все более и более худым. Хотя уже несколько недель он ежедневно получал от меня хороший кусок хлеба.

Вскоре в лагерь поступила первая почта из Германии. Бернд не знал, жива ли еще его мать. В первой почтовой открытке об этом не было сказано ни слова. Но уже вторая открытка принесла печальную весть. Он сообщил мне об этом только несколько дней спустя.

Я понимал, что нельзя оставлять его наедине со своей печалью. Я бранил его:

— Тогда в лесу ты читал мне «Прометея»! Вспомни же об этом! Ты обязан снова взять себя в руки. Подумай о своей невесте в Норвегии!

Я пытался снова ободрить Бернда, заставляя его рассказывать о том прекрасном времени, когда он был поваром в Ватикане.

Или я говорил:

— Как ты думаешь, можно ли попасть к иезуитам, не будучи католиком? Ты только представь себе: мы с тобой пришли бы к иезуитам. Мы стали бы известными духовниками. В замке какого-нибудь графа и в другом, в лучшем веке. А к нам на исповедь приходили бы самые умные и самые красивые дамы!

Какое-то время Бернд смеялся над моими словами. Но когда на следующий вечер он подошел к колючей проволоке, то у него было такое же подавленное состояние, как и раньше. И это происходило не из-за хлеба, который я передавал ему через колючую проволоку, предварительно завернув его в чистый носовой платок. Просто Бернд уже окончательно выдохся, и его жизненные силы были на исходе.