– Сколько вам было?

– Мне шестнадцать, ему четырнадцать, – она пальцем обвела год внизу снимка. – Видите брошь?

– Да.

– Это подарок.

– Алексея? Как мило, – рассмеялась я.

– Нет, – она покачала головой. – Набережная Сены, суета, лавочки, мимы. Маленькая девочка потерялась в толпе и, плача, звала по-русски отца. Alex услышал и, утешая, взял ребенка на руки. Прелестная малышка, светлые кудри и серые глаза, совсем как у вас. Эта брошь её мне подарок.

Набережная Сены, суета, марионетки, мимы … Заигравшийся в стаканчики отец. Оля заболела, мама осталась с ней, а я упросила папу погулять.

Я совсем забыла тот случай, и лицо юноши, державшего меня на руках, давно стерлось из памяти. Отец нашел меня почти сразу. Единственное, что я помню, мои слезы – я не хотела отпускать своего спасителя; и то, как тянущийся забрать меня испуганно отдергивает будто обожженную ладонь папа.

У меня задрожали руки. Огонь? Уже тогда? Отец увлекся революционными идеями задолго до смерти Оли, не потому ли, что уже знал о даре младшей дочери? А что до Милевского? Видел? Понял?

Господи, ну что за глупости. Ему было четырнадцать! Если бы Алексею нужен был ангел на привязи, он бы не стал свататься к Оле! И прятать ангела он бы тоже не стал…

Значит, та встреча на речке не была для нас первой. Забавно.

– Une, deux, trois: soldat de chocolat… –  рассеянно повторила я слова детской считалочки. – Вы тоже были щедры со мной, Клер. Мне тогда показалось, я не ела ничего вкуснее вашей шоколадки.

Она изумленно распахнула глаза, вглядываясь в моё лицо, но не успела выразить удивление. В дверь постучали, я подскочила первой, мадам Дюбуа покачала головой, но пошла открывать.

 Алексей передал мне весточку: «О мальчике пока позаботится Чернышов. Он дал мне обещание. Не волнуйся, уезжай с Клер. Ребенка Петр заберет на вокзале. Люблю».

И всё бы ничего. Петр человек слова, это выход, Вася не будет брошен, и документы ему полицейский уж как-нибудь справит. Можно ехать.

Да, можно ехать, тревожило меня одно только слово – «люблю». Меж нами оно было под запретом.

Почему это «люблю» я прочитала как «прощай»? Интуиция, излишняя впечатлительность или слишком богатое воображение, но с каждой новой минутой, уезжать из Петербурга всё больше страшило меня.

Клер пожелала мне доброй ночи. Проверив сон ребенка, я прошла в отведенную мне спальню, присела в мягкое кресло напротив кровати и закрыла глаза.

Франция… счастливое детство, жестяная мансарда нашего особняка, широкие проспекты, и цветущие розовым цветом деревья у Notre-Dame de Paris. Прекрасная Сена, воды её так же темны, как и воды Невы. Париж, Петербург… зачем бежать? От смерти разве что. Только не больно-то похоже, что цель убийцы – я сама. Зато всё это очень похоже на хорошо спланированное мероприятие в череде многих других, казалось бы не связанных между собой никакой логикой. Но есть ли логика в кровавом терроре?

Массовые волнения, смерть Дмитрия, нелепые обвинения против Милевского – всё это он, безобразный оскал революции. Как забавно, что я – это тоже она.

Часы отбили один раз. За окном темно, но город не спит. Он призрак, навеки застывший в граните. Он сам и есть