— Коли надобно будет, все, все повторю на Святом писании, и при добрых людях, и при святых отцах. За каждое слово свое душой бессмертной своей отвечу.

И насупившийся фон Зейдлиц отступил перед прекрасной женщиной, ни слова не сказав более, повернулся, взял у человека свою шубу и пошел к своему коню. Старый граф так и сидел, закрыв лицо рукой, а молодой так и стоял с лицом темнее, чем камень. Больше ему сказать было нечего. Остальные сеньоры тоже молчали.

Дело было сделано. И последнее слово сказала именно она, его красавица Бригитт. Так сказала, что у всех господ продолжать упреки желание отпало. Ах, как хотелось ему поцеловать ее прекрасные губы. И уже думал он, каким подарком ее отблагодарить.

Он, его выезд и его офицеры стали раскланиваться с господами, что приехали с графом. Кажется, даже среди них были люди, довольные тем, что не случилось кровопролития. Только граф молодой все еще стоял, скрестив руки на груди, и на поклоны не отвечал, так и смотрел взглядом, полным неприязни, то на Волкова, то на Бригитт.

А кавалер и его люди пошли уже к своему лагерю, и балагур Бертье вдруг стал представлять встречу как сражение:

— Враг был силен и первым пошел на сближение. И атаки его были яростны, но кавалер, как и всегда, стойко оборонялся, и когда враг уже считал победу своею, наш командир выпустил госпожу Ланге, и та своим ударом во фланг врага опрокинула и смела его с поля. Полная победа, полная! Слава госпоже Ланге!

— Истинно так, истинно! — поддерживал его Рене. — Окажите честь и дозвольте поцеловать вам руку.

Она краснела так, что все ее веснушки, что зимой исчезали, вновь стали заметны. И молча, так как не могла от волнения говорить, давала целовать себе руку всем господам, что просили ее об этом.

Последним целовал ей руку Волков. И когда он поднял голову, она улыбалась ему, хоть в ее прекрасных зеленых глазах стояли слезы.

Да, то была победа, как и говорил славный Бертье, но победа та была временная. И это Волков отлично понимал. Если молодой граф от простой неприязни вдруг перешел к открытой вражде, а по иному все это дело и не выглядело, то нужно было искать причину.

И единственный человек, который мог ему открыть эту тайну, жил, конечно, во дворце самого графа.

Вернувшись в Эшбахт, всех своих людей он звал к себе в дом на обед. Раз не доели свинью на границе, отчего же не доесть ее в тепле и с вином, и с пивом, раз дело прошло удачно.

Все с радостью согласились. С радостью. А вот у него радости особой не было. Пока все рассаживались за стол, едва умещаясь за ним, он ушел наверх и звал к себе брата Ипполита и Сыча. Монах, зная зачем его зовут, нес чернильницу, перья и бумагу, сургуч и свечу.

А Сыч присел на стул, молча ожидая, когда господин напишет. Сыч изменился после плена, Волков это замечал. Он стал тише, молчаливее и серьезнее, что ли.

— Вот, — кавалер указал на письмо, которое монах запечатывал при помощи свечи и сургуча, — нужно отвезти его Брунхильде.

— Но так, чтобы другие-какие люди о нем не ведали? — догадался Фриц Ламме.

— Именно.

— Сделаю, экселенц. Ехать сейчас или подождать до утра можно?