Полной грудью вдохнув морозный воздух, Вышата в очередной раз отчебучил свою версию событий так четко и монотонно, словно это был отчет какого-нибудь дьячка.

— Душегуб проклятый! — крикнул кто-то из толпы.

— Тот, кто боевого товарища и командира убил, и отца с материю не пожалеет! — подхватил второй.

— Башку с плеч, и на копье насадить!

— Воевода, ты уряд наш знаешь. Что Правда Сеяжская говорит об убийстве однополчанина? А уж старшего — тем паче. Голову отсечь или утопить! Тут и думать нечего, — с плотоядной радостью вымолвил один из больших бояр, оскалив свои острые хищные зубы.

Его роскошная лиловая шуба с тучным отложным воротником и жемчужными застежками лоснилась на утреннем солнце, как и сытая боярская физиономия.

— Да, правду говоришь! Казнить его надобно, и дело с концом!

Воевода нахмурился и пожевал губами.

— Спорить не буду, преступление гридня велико, — наконец заключил Дмитрий и поднял вверх руку, требуя тишины. — Да только сам он с повинной пришел, на суд себя отдал. Да и оборонялся он…

— А это еще бабка надвое сказала, что оборонялся! — перебил воеводу все тот же неистовый боярин. — История-то мутная какая-то получается, белыми нитками все это шито! Видать, Драгомир его за что-то отделал, а гридин злобу затаил, решил отомстить, да и напал на него украдкой. Неужто бы он в открытом бою с Драгомиром совладал? Всем известно, как тот силен в бою был. А этот хоть и здоровая детина, но мальчишка еще, куда ему?

— Да, да, брешет, собака, как пить дать, брешет!

— Хватит лясы точить, палачу его отдать, и пес с ним!

Воевода снова поднял руку, и ненадолго на двор опустилось подобие тишины.

— Вот только свидетелей нет. Ни доказать, ни опровергнуть слова Вышаты мы не можем. А коль человек сам покаялся, в убийстве признался, даже если и скрыл что — всяко не совсем пропащая душа. Да и Правда говорит, что по соглашению с сородичами убиенного казнь может быть заменена вирой[64]. А ежели платить нечем, так в холопы или закупы можно пойти к сородичам.

Сам не зная почему, воевода не желал Вышате смерти. Хотя он и сразу смекнул, что истины в рассказе гридня было, пожалуй, меньше, чем в песнях скоморохов. Даже сама вина Вышаты вызывала у него серьезные сомнения. Пытливый воевода все больше убеждался в том, что младший дружинник кого-то покрывает.

— К кому в холопы-то идти? Не к кому! Один был Драгомир, как перст, — крикнул кто-то.

— Какая вира, какие закупы? Смерти придать!

— Не повинен он ни в чем, я в том свидетель! — вдруг раздался откуда-то уверенный женский голос, и крики тут же затихли, повисло тяжелое, выжидающее всеобщее молчание.

Толпа зевак дала трещину, из которой вперед вышла Лебедь. Она кинула свой изможденный взор на Вышату, мотавшего головой из стороны в сторону, безмолвно умоляя ее одуматься и ничего не говорить. Потом посмотрела наверх, на крыльцо, и учтиво поклонилась Дмитрию.

— Воевода, разреши мне слово молвить! Я была там и все видела …

— Что же, говори, дочка! — ответил Дмитрий. — Но помни: ложь княжьему суду — страшный грех. Ежели соврешь, и твой обман вскроется — на этом свете с тебя спросят, ежели нет — на том ответ понесешь.