Мы сняли жилетки, сбросили кроссовки и одновременно рухнули на свои новые скрипучие кровати. Настолько опустошенным я никогда себя не чувствовал. Казалось, я медленно падаю в глубокую яму, на дне которой уже неважно, что ты испытываешь.

Человек быстро привыкает к неволе. Всего за два месяца ты начинаешь воспринимать все уже по-другому. До сих пор с удивлением вспоминаю свои ощущения тех последних дней заточения. Похоже на полумистический сюжет японского писателя Ямамото: спешивший на службу герой вдруг попадает в яму и, несмотря на все усилия, не может оттуда выбраться. Постепенно он забывает обо всех своих неотложных делах и планах, вчера еще казавшихся жизненно важными. Со временем герой обустраивается в яме, блаженно следит за звездами в небе и уже не желает, чтобы его вытаскивали на поверхность. Пьеса так и называется – «Яма».

Кажется, мы с Владом были близки к этому состоянию. Теперь мы не спеша осматривались в новой камере и обустраивались в ней как можно удобнее. Присматривались к каждой мелочи, раскладывали вещички, стараясь придать этому процессу смысл и важность, так, будто ходили на работу, занимались домашними делами, а затем долго отдыхали, лежа в постели. Неосознанно мы начали выискивать что-то положительное в своем заточении и, кажется, даже находили.

Под утро к нам зашли двое – старик лет под семьдесят и молодой парень с автоматом в руке. Он молча стоял у двери, а старик прошел внутрь и представился:

– Меня зовут Ахьяд, – сказал он тихо, словно смущаясь своего имени. – Вы уж простите, ребята, что вынуждены держать вас в таких условиях. Честно говоря, не хотел я брать на себя грех, но вот сказали, так надо. Ничего о вашей судьбе сказать я не могу, но пока вы находитесь здесь, я сделаю все, чтобы смягчить вашу участь. Я человек верующий и боящийся бога, мне не нужен лишний грех.

Ни у кого из нас вопросов не возникло. Все было сказано коротко и ясно.

Спустя десять минут на нашем столике c раскосыми ножками появились яства, о которых мы не могли даже мечтать: огромный арбуз, персики, бананы, варенье, теплый домашний хлеб, вареное мясо с картошкой, горячий чай в чайнике – одним словом, неожиданно случился пир желудка. Мы съели настолько много, что из головы улетучились все мысли, и кровати под нами заскрипели сильнее прежнего.

Это заточение было для меня не первым в Чечне. Расскажу, как я здесь в первый раз оказался «под арестом». Но прежде необходимо обрисовать предысторию события.

В самом конце декабря 1995 года меня командировали встречать Новый год в компании ни много ни мало президента самопровозглашенной Ичкерии Джохара Дудаева. Задание было не из простых. Если раньше речь шла о так называемой официальной встрече и подготовленном интервью, то сейчас предстояло через десятых людей договориться о неформальной встрече в какой-никакой, но праздничной новогодней обстановке. Я отказался от оператора и большой камеры, взял компактный HI8 и вылетел в Ингушетию.

После нескольких встреч с незнакомыми мне ранее эмиссарами из окружения Дудаева, поздно вечером 31 декабря меня на заднем сиденье уазика с тонированными стеклами вывезли из Урус-Мартана в неизвестном направлении. Когда вышли из машины, я оказался в большом дворе небедного домовладения. Под навесом к своему удивлению я заметил большой белый лимузин, не помню, какой марки. Меня тут же проводили в дом и предложили расположиться в просторной комнате с телевизором. Вскоре в комнату вошел смуглый брюнет с резкими чертами лица. Его невозможно было не запомнить: у него были густые черные усы, изгибом переходящие в бакенбарды. Это был военный прокурор Ичкерии Магомед Джаниев, о чем я узнал позже в гораздо более неприятной для себя обстановке. А в тот раз он представился просто Магомедом и спрашивал меня о том, как долго я работаю во «Взгляде», как туда попал и насколько зависит от меня то, как будет показан отснятый мною материал в эфире. По простоте своей я без всяких увиливаний отвечал, что, в общем-то, как автор отвечаю за достоверность своих сюжетов. Разговор на этом был исчерпан.