Поздно вечером появился военный прокурор Ичкерии Джаниев. Он сразу припомнил мне мои слова о том, что я несу ответственность за достоверность сказанного мною в эфире. Но это было только начало. Он обвинил нас в злостной дискредитации образа президента Дудаева, в шпионаже и подрывной деятельности, а это по законам военного времени карается расстрелом. Старая административная карта Чечено-Ингушетии, портативный радиоприемник, подаренный другом из Питера, и блокнот с записями были изъяты из моего рюкзака и представлены как «вещественные доказательства» моей «шпионской деятельности».

Военный прокурор вел разговор очень жестко, любые попытки возражать пресекались окриком и угрозами. Спустя час появился другой «следователь», имени которого я не помню. Он оказался «добрым», вел себя спокойно, говорил тихо, вопросы задавал вкрадчиво. «Злой» прокурор давил, «добрый» выуживал. Они добивались признания в том, что я являюсь агентом ФСБ. Когда стали одинаково прессовать нас обоих, я попросил, чтобы к Илье они не приставали, поскольку он вообще только во второй или третий раз в Чечне и к истории со встречей Нового года не имеет никого отношения. Илья в их глазах был еще слишком молод, да и видели они его первый раз. Он действительно был совсем юнцом, ему тогда, наверное, не было и двадцати. А я, по мнению обвинения, был в чине не меньше капитана.

– Когда они тебя завербовали? Когда еще учился, да?!

– Возможно, они тебя шантажировали чем-то, пугали? – добавлял «добрый».

– Признайся! – кричал «злой». – Чистосердечное признание облегчит наказание. Может, расстреляем не сразу.

И так почти до утра. Под конец Джаниев огласил приговор:

– Расстрел. Если признаешься, можешь обратиться за помилованием к президенту. Время – до утра.

О чем думает человек, приговоренный к смерти? Ни о чем конкретном. В горячем мозгу одни мысли пролетают мимо, а другие зависают, как на паузе. Они возникают одна за другой и тут же путаются в клубок. О родных и любимых боишься даже вспомнить. Представляешь, как вонзятся в тебя пули и из тебя потечет кровь. Слабость сменит боль, ты рухнешь на землю и вскоре, наверное, просто заснешь… О прожитом и не сделанном? Ну да, не без этого: думаешь, что мог бы сделать больше, а если бы осуществил свои мечты, то после тебя твоя жизнь осталась бы в памяти людей. Что из того, что ты совершил в жизни, может надолго пережить твою смерть? Я ведь и сегодня не уверен, что добился чего-то, а в те свои годы и подавно. К тому моменту пожил, будто поле пробежал – не о чем было бы и вспомнить. И еще: сильно жалеешь себя, и от этого ком подкатывает к горлу, хочешь проглотить слюну, но не можешь.

Мы, конечно, не спали всю ночь. Какой идиот мог бы спокойно спать после вынесения ему смертного приговора?! Илья, закрыв глаза, лежал на стареньком диване, я сидел за столом и то ронял голову на руки, то глядел в одну точку на стене. Человек, однако, не может долго находиться во власти одного и того же состояния. Мне кажется, что все приговоренные в большинство своем верят в чудо и в то, что с ними ЭТО не случится. Как бы там ни было, я тоже рассчитывал, что с рассветом приговор смягчат или вовсе отменят. Я же ни в чем не виновен. Я не шпион, не диверсант, а, скорее, наивный репортер, который, вероятно, был не в силах понять, что на войне бывают и такие жертвы.