Меня вывели из дома и повели к калитке. Руки связали брючным ремнём сзади, и капитан торжествующе подталкивал меня вперёд, гордо поглядывая по сторонам. А вокруг уже собиралась толпа – видимо пронёсся слух, что поймали маньяка-убийцу.

Люди стояли хмурые, с злыми, угрюмыми лицами. Потом кто-то бросил в меня камень, угодив прямо в лоб. Кожа была рассечена до кости, обильно потекла кровь, и она будто возбудила всю толпу. Люди рвались ко мне, норовили ударить, пнуть, кинуть всем, чем не попадя. Кричали: 'Дайте нам его! Дайте! Мы сами с ним разберёмся! Тварь!'

Какая-то моложавая женщина вцепилась мне в глаза, едва не выцарапав их острыми ногтями. Она страшно кричала, что-то вроде 'Верни мне дочку! Верни!' – из чего я сделал вывод, что это была мать погибшей.

Участковый, опер и двое дружинников оттесняли толпу, пока мы шли к стоящему возле забора мотоциклу с коляской, окрашенному в канареечный цвет с синей полосой. Меня запихали в коляску, участковый сел за руль, опер сзади, и один из понятых, вцепившись мне в плечо, уместился прямо у меня на коленях, зажав меня как в ловушке. Не выскочить, не сделать резкого движения.

Мотоцикл чихнул, заревел, и увёз меня от разъярённой толпы. Вслед полетели несколько палок, камней, но ни один из снарядов больше не достиг цели.

Мне было больно, хотя рана быстро закрылась и кровь уже не текла – болели руки, туго перетянутые ремнём. Они были сложены позади, так что я на них опирался, да плюс вес стажёра, сидящего на мне – руки практически шли на излом, и я с трудом сдерживался от крика, когда мотоцикл подскакивал на очередной кочке. А их было несметное количество. Хорошо ещё, что ехать было недалеко – райотдел находился в пяти минутах езды от дома Марии.

Дежавю. Так это называется? Ощущение того, что я видел этот отдел много, много раз. Так что – я преступник? Меня сюда много раз приводили?

Запах карболки, серые стены 'обезьянника', забрызганные цементным раствором. Плоская доска нар, железная дверь с решетчатым окошком. Слышно, как милиционеры переговариваются, принимают звонки, смеются и матерятся, как сапожники.

Меня втолкнули в эту камеру, обыскав с ног до головы, сняли ремень с запястий и с лязгом захлопнули дверь. Как будто забыли про меня…

Прошло полчаса, а может больше – звук открывающейся двери:

– Эй, маньяк, на выход! Руки вперёд!

Я протянул руки, и на них защёлкнули стальные 'браслеты'. Потом милиционер подтолкнул меня вперёд, и держа за предплечье повёл наверх, на второй этаж. Встречные с интересом рассматривали меня, а один старший лейтенант спросил у провожатого:

– Это тот маньяк, которого Федорчук поймал? Ну, везучий, зараза! Теперь майора получит! Ну что мне не везёт всё?

– Потому что ты больше бухаешь, чем на участке работаешь – пробурчал сержант.

– Ты-то откуда знаешь, Стёпа? У тебя работа непыльная – сиди себе при камере, и сиди. Отсидел – и домой. А я работаю! – голос лейтенанта затих на лестничный пролёте этажом ниже, и мы поднялись на второй этаж.

Длинный коридор застелен каким-то серо-коричневым линолеумом, бежево-грязные стены и подоконник, с умершими от голода мухами покрыт пылью. Что, не убирают у них, что ли? – подумал я – свинарник настоящий.